Владимир Афиногенов - Витязь. Владимир Храбрый

С Акку .мальчик сдружился. Он любил смотреть на неё, когда она спала, разметавшись во сне, через прозрачные разноцветные ткани, спадающие с потолка на полог её ложа. Щеки девушки алели румянцем, груди трепетно вздымались, уже налившись за время гаремной жизни.

Фатима было усмотрела в любопытстве мальчика грех, но, увидев однажды его глаза, взгляд которых блуждал где-то там, куда недоступно проникнуть взору простого человека, успокоилась. Это был взгляд художника, покоренного изяществом и красотой женского тела, лица и волос. И сердце Фатимы, немало испытавшей за время походной жизни и натерпевшейся от незаслуженных упреков злого десятника, сжималось от гордости за Акку и нежности к русскому мальчику-сироте…

Мамай не ошибся, приставив Фатиму, обязанную ему по гроб жизни, в покои Акку.

Но тут случилась беда…

Занятый любовью, Мамай позабыл об Игнатии Стыре, которого бросили в поруб. Это Стырь нарушил этикет ханского дворца…

Сборы Батыра в Кавказские горы были скорыми, и с его стороны тоже не было дано никаких указаний.

Поруб - земляная яма с рубленным деревянным верхом, обмазанная изнутри глиной, смешанной с жидким аргалом и соломой. Глубина её - три человеческих роста, и находилась она в пяти верстах от великоханского дворца, то есть на отшибе.

На краю ямы не росло ни одного кустика, дающего тень, рядом не было ни одной постройки, и, когда солнце было в зените, жара в порубе была одуряющая. Крысы, жившие здесь, прятались в норы, ночью они грызли у спящего Стыря подошвы сапог и обшлага его посольского кафтана.

Когда сон не шел, Стырь из темной ямы смотрел в небо на звезды и думал о Москве: знают ли князья Дмитрий Иванович и Владимир Андреевич, какая туча сбирается над златоверхими церквами, над белокаменными стенами и бойницами Кремля-детинца?! Туча черная, огромная. И она будет еще чернее и страшнее, коль рязанский да литовский князья перекинутся к Мамаю. А что перекинутся, в том сомнений у Игнатия не было: иначе не очутился бы он, московский дружинник, в этом порубе… Разве не знал Епифан Кореев, кто таков Игнатий Стырь?! Знал. «Он меня намеренно послал первым к порогу юрты Мамая, не предупредив, что надо теперь тени Чингисовой кланяться. Сам ведал, а не уведомил… Значит, получил указание - избавиться… А ведь раньше, когда приезжали восемь лет назад с Дмитрием Ивановичем, этого не было, чтобы тень почитать. Вона какие порядки завел Мамай».

В ночь Христова Воскресения Игнатий не спал: все гонял крыс, которые пищали, вертелись, как бесы, и не залезали в норы. И вдруг ветерок донес колокольный звон: Игнатий вслушался - звонили в двух православных церквах, и чудно было слышать этот звон вдали от родной земли, в местах, пропахших полынной горечью. Перекрестился Стырь, слезы навернулись на глаза. Но тут над ямой кто-то склонился, и на пол возле ног Игнатия упал какой-то сверток. Он поднял его, развернул тряпицу и увидел при свете далеких звезд иконку с изображением Христа. Повертел в руках, сунул за пазуху.

Утром всмотрелся, заметил слегка отогнутый краешек медной оправы, подсунул ноготь и вытащил грамотку, а на ней всего два слова: «Поможет Музаффар».

…Уже отзвонили колокола на христианских церквах, и теперь их медно-красные языки словно прилипли к чугунной гортани: тишь да небесное сверху свечение. Сейчас бы православному человеку разговеться в праздник красным яичком и запить бы сыченым пивом, а там и сосуд зеленого вина, что настояно с осени на лесных травах, не помещал бы. А потом отломить бочок кулича, помять в твороге и похристосоваться с первым встречным доброй души христианином: «Христос воскресе!» «Воистину воскресе!» - ответит добрая душа.

Представил такую картину Игнатий, повздыхал и тут услышал наяву эти слова, «Христос воскресе!»

«Уж не помешался ли?!» Может, ветер, что шелестит полынной степной травой, прилетевший из родной стороны, принес их. Вспомнилась белая березка, что стоит под окном избы в московской слободе. Забелелась теперь березка корою, набухли на её ветках почки: вот-вот лопнут и появятся сережки, а потом и зеленые бутончики… А высокое голубое небо с облаками полощется в просторах реки Яузы, по берегу которой бегал босиком, сшибая пальцами ног красно-сиреневые головки клевера.

И снова кто-то тихо сказал:

- Христос воскресе!

Поднял голову Игнатий и - о чудо! - увидел, что летит ему прямо на голову красное яйцо, словно с начинающего розоветь в лучах восходящего солнца облака. Он поймал яйцо, посмотрел из своей ямы в высокое небо и подумал о том, кто тот добрый человек, что кинул ему иконку, пасхальное яйцо, и кто же такой Музаффар, который должен помочь ему, узнику ханского поруба.

Прислушался: но снова была тишь, только шелестела полынь-трава.

Яйцо Игнатий очистил и жадно проглотил, не уронив ни крошки. Ткнул сапогом выскочившую на запах крысу, она перевернулась в воздухе, упала на земляной пол и, очухавшись, юркнула в нору. Да, тихо: кажется, и стражников наверху нет. Превратиться бы в птицу и взмыть! В который раз оглядел стены.

Поди ж ты, кое-что умеют… Смотри, как стены замостырыли: аргал да глина затвердели так, что не колупнешь. Ямку для пальцев не выдолбить, да и чем колупать?! Железную застежку от пояса и ту отобрали, перед тем как в яму сунуть… Так что вылезти отсюда самому, без чужой помощи, и помышлять нечего. Стырь отпил из кумгана, закрытого медной крышкой, воды, сел в уголке поруба и задремал.

Сквозь дрему услышал наверху шум, гортанные крики, посыпалась земля, и вдруг около Игнатия шлепнулось тело. Стырь кинулся к нему - увидел: мальчишка, весь избитый, с рассеченной бровью, но по одежде, хотя и разодранной, видать, не из простых. Приложил ухо к сердцу, радостно ощутил - бьется. Живой…

Но как удивился Игнатий, когда мальчишка на родном языке попросил:

- Пи-и-ить!

Слава Христу, воскресшему в это утро! Вода еще была в медном кумгане. Стырь поднес его к губам мальчика. Тот попил немножко сквозь зубы и откинул голову на руки Стыря, поддержавшие её.

Живой! Русич! Глаза Игнатия сияли восторгом…

Музаффар, прижимая под кафтаном к телу веревочную лестницу, вприпрыжку перебежал площадь перед мусульманским минаретом, выстланную черным гладким камнем, и тут услышал, как зазвучали медные трубы, играя боевую тревогу. На белых и вороных лошадях гарцевали перед ханским дворцом воины конной гвардии с обнаженными мечами, а тургауды длинными копьями разгоняли толпу собравшихся в этот ранний час.

Над куполообразным верхом дворца, увенчанным зеленым хвостатым знаменем, истаивали в первых лучах солнца темные длинные облака, похожие на мутные степные реки.

Меняла остановил пробегающего мимо знакомого купца и спросил: