Петро Панч - Клокотала Украина (с иллюстрациями)

— И не нашей веры?

— Выходит, только прикидывался.

— Праведная душа.

— И мы не спим. Слышу, старшой шепчет: «Заслони меня», а сам поджигает фитиль. Не горит. Он и во второй и в третий — не зажигается: должно, в цейхгаузе сыро было! Анти-паша еще не спал и заметил огонь. Слышим, кричит: «Что ты, собака, там делаешь?» — «Хочу попить табаку дымного, ваше степенство», — отвечает наш старшой. «Пей и ложись спать!» — А сам тоже с янычарами спать укладывается.

Думали мы, что совсем пропало дело. Но, должно, бог пожалел бедных невольников. Опять старшой подговаривает Сильвестра, и тот приносит головню, увернутую в плат, чтобы не гасла и чтоб не заметили. Старшой бросил ее прямо в порох. Вдруг как блеснет, как загремит, так палубу и разворотило. Половину янычар, спавших на ней, сразу за борт выкинуло, половине поотрывало руки, ноги, головы. Гляжу, а нашего старшого всего опалило до самого пояса, но он уже на себе цепи разбил и на мне цепи разбивает. Схватил он саблю — и на турок, а их на галере было человек двести пятьдесят. Кричат, алалакают, а мы их камнями по голове, саблями в живот. Бежать некуда, так они прямо в море, только шальварами сверкают. Тут Анти-паша с саблей выскочил, бежит к передней лавке. «Вы собаки, христиане-изменники! Что вы делаете?»

А наш старшой отвечает: «Ты сам собака, турчанин неверный!» — да саблю ему в пузо.

— Вот это по-нашему! — зашумели казаки.

— Гляди, какие мы хорошие! — передразнил Пивепь. — А своего паши и не видят.

Теперь уже глазели на Пивня чуть не все казаки, но никто на этот раз не решился одернуть гречкосея, напротив — им словно вдруг стыдно стало смотреть друг другу в глаза. Потом один из них плюнул в сердцах под ноги и сказал с удивлением:

— Тьфу ты, чертяка!

— Ладно, — отозвался другой, как бы признавая себя виноватым. — А что со старшим?

Никитин, повысив голос, продолжал:

— Ну и силен был этот старшой! До пояса обгорел, одна стрела в шею попала, другая в руку, посекли ему голову саблями, а он рубит и рубит. Когда всех невольников освободили от цепей, тут же покончили с остальными турками. Всю галеру завалили трупами, а из невольников только одного и потеряли, да человек двадцать — кто обгорел, кто покалечился.

— А ты?

— А я ничего, только руку вышибли из плеча и палец вот саблей отсекли, да поясницу порубали, да из лука под титьку попал один, а так — ничего. Я его нашел, того, что из лука стрелял, — в парусах спрятался. Стали распускать паруса, а их в парусах человек сорок притаилось. Плачут, молят. «Ну, ладно, говорим, будете пленными!» Там еще двое арапов было, черные, как сапог, да четверо купцов ихних. Эти сразу выкуп дали, по десять тысяч скуди. На галере тоже большие богатства захватили. Лучшая галера в Цареграде была: вся вызолочена, двенадцать якорей, девятнадцать пушек. Нашли еще двести пятьдесят мушкетов, много сабель, были и такие, что оправлены в золото и серебро, куда там вашим! — и Никитин кивнул на простенькие казацкие сабли. — Или наборы конской сбруи с седлами — позолоченные, отделанные серебром, украшенные жемчугом и драгоценными самоцветами. Сорок кинжалов нашли с серебряными рукоятками, и тоже украшены драгоценными камнями, рог единорога, — говорят, ему и цены нет... Вот было добра! Одних только денег — восемь тысяч талеров, шестьсот угорских червонцев, да еще так серебра...

У казаков горели глаза, раздувались ноздри, даже краска проступила на щеках. Вот счастье выпало людям на долю.

— Сколько же на тебя пришлось? — спросил один казак, у которого прямо дух захватило от рассказа Никитина.

— А ничегошеньки не пришлось.

— Как так не пришлось? Старшой себе забрал, что ли?

— Оно везде так: простые казаки головы кладут, а баши себе добычу берут.

— Нет, батюшки мои, наш старшой тоже бос и гол домой возвратился.

— Верно, догнали галеры, что следом шли?

— Галеры нас не догнали, потому мы как поставили паруса, так плыли без отдыха семь дней и ночей. Но беда человека найдет, хоть и солнце зайдет. Думали до Рима добраться, валахи говорят: «Поклонимся папе и подарим ему нашу галеру», а мы им: «Кланяйтесь, если хотите, и папе и вашей маме. А мы — люди православные и веры своей рушить не будем. А галеру продадим!» Стали спорить, но тут поднялась такая буря — и весла поломало, и руль, и должны были мы пристать в Мессине, в Шпанской земле. Шпаны выманили нас из галеры в город и заперли в палатах. Даже воды и то без денег не давали, а старшой захворал и два месяца никак поправиться не мог. Уже когда оздоровел, тогда только написал воеводе Шпанской земли, чтобы отпустили нас в православную христианскую землю. А воевода, напротив, хотел, чтобы мы служили шпанскому королю. Давал по двадцать целковых в месяц. А как мы не захотели, шпанские немцы отняли у нас галеру со всеми животами, со всеми турецкими людьми. Ограбили нас начисто, до нитки, а тогда и вольный лист дали. Оттуда пошли мы в Рим. Сильвестр говорит: «Святой папа поможет нам всем». А мы, и правда, голые и босые. Помог — помахал перед носом пальцами и вымолвил: «Бог поможет!»

— Сейчас на плес выедем... — прервал свой рассказ Никитин. И уже сердито добавил: — Я сорок лет на каторге богу молился, а кто помогал в беде? Ваш казак Тарас Дрибныця помогал! Мы с ним были прикованы на галере к одной лавке, с ним и сюда пришли. Вот это был казак... Только шибко его порубали и постреляли, а то и по сю пору жив был бы."

— А куда же Самойло Кошка девался?

— Какой Самойло? — удивленно спросил Никитин.

— Тот, что вывел вас из неволи.

— Старшой? В Калугу вернулся. Только его не Самойлом звали, а Иваном Семеновичем.

Казаки вытаращили глаза: каждый кобзарь доподлинно знал, что невольников вывел Самойло Кошка, преславный казак, который потом стал гетманом, а не какой-то там Иван.

— Это, верно, по-московски так говорят — Семенович, — примирительно заметил один, — а по-нашему Самойло.

— Не знаю, батюшки. Семенович сказывал, что был он калужский стрелец, по прозванию Мошкин, а взяли его татары на государевой службе на Усерди.

— А у нас говорили — Кошка!

— Вот были люди! — с искренним восхищением произнес Пивень. — Не чета нынешним.

— А что нынешние? — огрызнулся один из казаков.

— Тем басурманский царь имения давал, чтоб только стали служить против христианской веры, — не захотели. А нашим — тридцать злотых в год и кожух — пойдут хоть на отца родного.

— Да киньте этого прицепу за борт! — уже с раздражением закричали несколько казаков.

— Правда глаза колет? Кидайте! Только не пожалели бы!..

— Может, он чародей какой? Я знал одного, пули заговаривал. Может, и ты из таких? — сказал рулевой, скептически оглядывая беззубого Пивня.

— Может, и из таких. Вот скажу, чтобы вы перешли к казакам-запорожцам, они за веру православную бьются, за старинные вольности, — и перейдете.