Петро Панч - Клокотала Украина (с иллюстрациями)

— Где написала?

— В головах.

— Так это ж на здоровье, пане полковник! Плохо, когда крестик в ногах, — обрадовался Мартын и, должно быть, впервые за долгое время улыбнулся.

Однако к вечеру жар усилился, и Кривонос начал заговариваться. Вдруг вскочил с горящими глазами и стал выкрикивать:

— Стой, душегуб! Теперь я отомщу тебе за наши мучения! Вынимай саблю! — и начал фехтовать с воображаемым противником, пока, обессиленный, снова не упал.

Пошла уже вторая неделя, а Кривонос не приходил, в сознание. В дороге Мартын вез его, укутанного в тулупы, на арбе, застланной пахучим сеном. За арбой, привязанный, шел конь Максима, укрытый попоной, а по бокам ехали Мартын и Кондрат. Иногда подъезжали Петро Пивкожуха и Саливон. Они долго и молча всматривались в восковое лицо своего полковника, который водил затуманенным взором и никого уже не узнавал.

На четырнадцатый день Кривонос начал сильнее, чем всегда, метаться на арбе, с безумными глазами рвать на себе рубаху, кричать. Потом как будто притих и умоляюще заговорил:

— Положи мне на лоб руку... Теперь легче. Почему ты так смотришь? Ты холодная вся, Ярина!

И снова громко закричал:

— Где Богдан?.. Киев уже видно!

— Хоть бы завтра увидеть, — пробормотал Мартын.

— Видишь, сияет златоглавый!

Он разбросал прикрывавшую его одежду, ловким прыжком соскочил с арбы и властно крикнул:

— Мартын, коня!

На этот раз Мартын был уже бессилен удержать полковника. Попробовал и Кондрат, подбежали еще казаки, но Кривонос размахивал руками и сбивал казаков с ног. Мартын быстро отвязал коня. Кривонос одним рывком вскочил в седло и поскакал в поле. Глаза его сверкали, как осколки стекла при свете месяца, разметавшийся чуб летел по ветру, а полы жупана бились, как крылья огромной птицы. Вытянув руки вперед, Кривонос возбужденно кричал, будто перед ним была вода:

— Пугу, пугу. Днепр-Славута! Как разлился!.. Из Московии, из Белоруссии подмогу несешь казакам... Видишь, Богдан! Гуляй, воля, гуляй!..

По лицу его пробежала судорога, он вдруг умолк и стал клониться набок. Его подхватил Мартын. Конь остановился, тревожно захрапел и опустил голову до земли. Над ними висело серое небо, падал сухой снег, тоскливо каркали, пролетая, вороны, в тумане таяла однообразная даль.

II

В конце декабря в Киеве выпал снег. Он устлал чистыми покрывалами улицы, площади, прикрыл белыми шапками дома и развалины церквей, пушистыми лапами повис на вишневых деревьях. Прикрыл снег и следы недавних разрушений, которые учинили мещане в шляхетских и униатских подворьях. Немногим удалось убежать или укрыться за стенами православных монастырей, на которые мещане не осмеливались поднять руку; остальную шляхту если не изрубили, то утопили в Днепре. Теперь вольный Киев мог встречать гетмана Украины с рыцарями войска Запорожского, возвращавшихся из победоносного похода.

К встрече готовились, как к великому празднику: подновляли хаты, убирали улицы и дворы, студенты коллегии Петра Могилы слагали вирши, духовенство готовило речи, девушки зеленой хвоей украшали крест с поржавевшим распятием на площади у святой Софии, а ремесленные цехи готовили подарки: лучшие портные шили для гетмана Хмельницкого адамашковый жупан голубого цвета, оружейники ковали для полковника Кривоноса саблю из дамасской стали. Сам цехмайстер Трофим Братыця вырезал на клинке арабские узоры. Для полковника Данила Нечая, который помог им избавиться от польской шляхты, готовили пистоль с перламутровой рукояткой. Они видели, как метко он стрелял в шляхту, кинувшуюся биться с мещанами.

В воскресенье стало известно, что войско Запорожское приближается к Киеву, и в город потянулись не только казаки, но и мещане и цеховые браты с Подола и с горы. Они направлялись к Золотым воротам и дальше — к лыбедскому лесу, через который пролегал путь войска на Киев.

На паперти святой Софии, убранной красными коврами и дорожками, собралось духовенство. У митрополичьего дома, расположенного тут же на подворье, монастырские служки, похожие на черных грачей, разметали снег, чистили дорожки. На подворье было полно мещан, они проталкивались к расчищенной дорожке, чтобы хоть одним глазом увидеть происходящее.

Наконец из дома, в окружении келейников, вышел митрополит киевский Сильвестр Косов, с особенной учтивостью поддерживая под локоть старца с седой бородой, с розовым тонким лицом и длинными, будто кованными из серебра кудрями, которые крупными кольцами лежали на плечах. Большие глаза его были ясны и благостны. На голове у него возвышалась круглая камилавка с белым клобуком до пояса и с золотым крестиком на макушке. Левой рукой старец опирался на посох с серебряной головкой, усыпанной диамантами, а правой, такой же розовой, как и его лицо, благословлял мещан и духовенство, которые пожирали глазами необычного гостя.

На софийской колокольне торжественно зазвонили во все колокола, и сразу же разнесся над киевскими горами мощный гул «Балыка» из Печерской лавры. Он будто разбудил все двадцать три церкви. Колокола большие, малые и еще меньшие наполнили воздух таким перезвоном, что даже кони не могли устоять на месте. Горожане ходили как пьяные.

Необычный гость киевского владыки был иерусалимский патриарх Паисий, ехавший в Москву. Окруженный сонмом высшего духовенства, патриарх направился к Золотым воротам. Позади него шел архимандрит Тризна в епитрахили поверх шубы и с золотым крестом в руках.

У ворот толпились празднично одетые старые казаки, скучавшие по войску, как мать по детям. Тут был Каленик Добрыдень с пустым рукавом. Он стал совсем седым, но был все такой же стройный и мужественный, как и десять лет назад. Пришел с хутора Осины и казак Оридорога со своей Марией. С удивлением поглядывали мещане на высокого деда с длинной бородой и русыми волосами, расчесанными на прямой пробор, как это делали московские люди, в дорогом казацком кунтуше, отороченном золотым галуном. Это был Никитин. Он приехал из самой Суры, чтобы повидаться со своими приятелями, которые завелись у него среди казаков в битвах на Желтых Водах и под Корсунем, а главное — с Пивнем и Метлой, которых он считал своими побратимами.

Отдельной группой стояли послы к гетману Хмельницкому от разных земель: смуглый с белой чалмой на голове — от турецкого султана, в куцем кафтане вертелся посол от седмиградского князя Юрия Ракочи, были послы и от господарей Молдавии и Валахии.

Тут же находились воспитанники коллегии Петра Могилы со своими учителями и ректором Иннокентием Гизелем, прославившимся широкой образованностью и своими сочинениями. Некоторые ученики держали в руках белые листочки, а ректор — какой-то предмет, завернутый в бумагу. Гизель заметно волновался: когда дошел до Братского монастыря универсал гетмана Хмельницкого, ученики старших классов все ушли в войско Запорожское, а сколько их возвратится теперь из похода? И ректор нетерпеливо вытягивал шею. На другой стороне стояли цехмайстеры в зеленых и коричневых кафтанах, а за ними — браты с цеховыми хоругвями. Все остальные мещане тоже толпились у дороги, а ребятишки, как грачи, облепили придорожные деревья.