Петро Панч - Клокотала Украина (с иллюстрациями)

Федора Вешняка называли на Сечи восьмым гласом за то, что он любил распевать тропари, хорошо знал церковную службу, мог бы и сам стать попом, так как учился в киевской коллегии Петра Могилы. Но однажды на Подоле гуляли запорожцы. Студиозусы следили за ними завистливыми глазами сквозь запертые ворота братства, а когда пришли в трапезную к обеду, недосчитались Вешняка.

На Сечи Вешняк не раз ходил в походы, стал славным казаком. При гетмане Томиленко был уже войсковым писарем, а затем и есаулом. Высокий, видный, с крупными чертами лица, острыми глазами и густым басом, он пользовался среди сечевой братии уважением.

Хутор Вешняк заложил, должно быть, не так давно, потому что ни хата, крытая гонтом, ни надворные постройки, ни высокий частокол еще не успели покрыться мохом. На дубовой двери хаты было намалевано дерево, на дереве — пучеглазая сова, а под рисунком подпись: «Сему дому сова сторож».

Сова считалась обителью душ умерших предков, носителем мудрости, защитником от зла, потому она была нарисована также и на печной трубе, среди стеблей барвинка, куриных лапок и узора «елочкой». Между окон со стеклами в оловянных рамках шпалеры изукрашены были видами.

На пороге гостей радостно встретил сам хозяин.

— Заходите, заходите, пане сотник, и вы, панове казаки! Спасибо, что не обошли моего хутора. А что рад, вы и сами видите.

— Здоров будь, пане мой и приятель мой! — отвечал Хмельницкий. С мороза он был румян и свеж, будто только что искупался.

Довольны были и остальные: их радовала теплая хата и возможность хоть ненадолго отдохнуть от верхней одежды. Вешняк хитро посмеивался, а когда стало спадать первое возбуждение, сказал:

— А тут тоже народ собирается.

— Народ? Что за народ? — удивленно переспросил Хмельницкий.

— Разный. Есть казаки, есть и посполитые. Говорят: «Хотим пристать к Хмельницкому». — Он прищурил глаз.

Хмельницкий даже вздрогнул. Возвращаясь из Варшавы, он заезжал ко многим приятелям и знакомым, вел с ними долгие беседы, но чтоб это уже так широко разошлось, никак не рассчитывал. Вешняк, заметив его удивление, сказал:

— Ждали, ждали, пане сотник. Передавал Кривонос.

— Да я видел Максима только летом.

— Выходит, пане сотник, у всех одно на уме.

— А что же их гонит с места?

— У каждого свое болит! Надо только поразмыслить, как слить всех в одно русло, указать цель, да и орудовать! Думаю, более подходящего времени не найти.

Слова Вешняка о необходимости привести людские желания к одной цели его поразили, заставили снова спросить себя: «А чего хочет народ? Воли! Чтобы на пана не работать, чтобы не ходить в ляшском ярме, единения с московскими людьми хочет, молиться по-своему... За это каждый пойдет!» И Хмельницкий сказал вслух:

— Час, верно, подходящий, да запорожцы что-то к Сечи охладели.

— Правда! Что ж, когда и запорожцами уже шляхта помыкает.

Хмельницкий, довольный, кивнул головой: не он один так думает, и низовое товариство на том стоит, да только разленились что-то...

— Разве с хутора виднее?

— Тебя же увидел, пане сотник! — ответил Вешняк, многозначительно взглянув на остальных гостей.

— Так, выходит, и ты, пане Федор, — сдерживая радость, сказал Хмельницкий.

— Дело общее, пане сотник! А вот и браты...

— Кто такие?

— Узнавай, вашмость!

Остальные тоже вскочили на ноги.

В светлицу зашли только старшие казаки. Большинство из них были когда-то беглыми. Погуляв на Сечи, они снова возвращались на гетманщину, но уже казаками, а потому не хотели больше ходить в послушных. Старосты королевских владений не желали с этим мириться, выгоняли их из сел, либо принуждали работать, как остальных посполитых. Эти первыми брались за саблю, а не было сабли, так и за дубину.

Переступив порог, они сразу зашумели на все голоса:

— Пугу, пугу!

— Челом, пане сотник! Челом, вашмость!

— Здравствуй, пане Богдан! И Ганджа? Ну и пузатый же стал!

Все громко захохотали.

— А это что за бочонок? Не Лаврин ли?

И снова поднялся хохот.

— Доброго здоровья вашим милостям, славному товариству! — поклонился Хмельницкий, не подавая виду, как он доволен.

— Трижды, трижды кланяйся, собачий сын! — крикнул казак, похожий на медведя, такой же толстый и такой же неуклюжий.

— Неужто Метла?

— Ого-го! Узнал, собачий сын! А помнишь, как Метла варил кашу в деревянном ведре? «Не сваришь!» — «Сварю!» — «Не сваришь!» — «Сварю!» Ого-го! Сварил-таки! Раскалил камней, накидал в кашу, она и закипела.

— А Пивня не узнаешь, пане сотник? — перебил его изукрашенный рубцами казак с маленькой облезлой головой на сморщенной шее. — Значит, с нами, на Низ?

Хмельницкий улыбнулся, а Пивень длинными руками похлопал его по спине. Вид у казаков был убогий, потрепанный, на плечах болтались потертые жупаны, на ногах — стоптанные сапоги или постолы из сыромятной кожи. И только отдельные вещи — то шалевый пояс, то турецкая сабля с арабской резьбой — говорили о том, что казаки не раз бывали в походах и знали лучшие времена.

Впрочем, запорожцы были чисто выбриты, с бритыми же затылками и длинными чубами на макушке, которые кое-кто закладывал за ухо. Видно было и без слов, что казаки тосковали по Сечи и сейчас радовались встрече, как дети. Они еще не знали ни планов Богдана Хмельницкого, ни даже его настроения, но хорошо понимали, что если реестровый казак бежит на Низ, за пороги, так уж не для того, чтобы забыть своих обидчиков. А на Низу тоже хозяйничали польские комиссары. Тут оно и начнется. И запорожцы потирали руки, предвкушая, что дело это малой баталией не обойдется. Кое-кто так прямо и спросил: «Значит, дождались?» Но Богдан Хмельницкий с казаками держался осторожно, отвечал уклончиво, обиняками. Однако его уловки не обманули казаков. Один из них подмигнул Хмельницкому и сказал:

— Слышал от старых людей — засуха ходит, войну водит.

Метла пыхнул люлькой и напустил полную хату дыма. Вешняк закашлялся и замахал руками.

— Ну и табак у тебя, только гадюк травить.

— Эге, крепонек. К одному гнездюку, такому, как ты вот, зашел. Только разжег люльку, а он разок дохнул, да так головой дверь и отворил, а ведь была на щеколде...

Тымош и Ахметка успели уже познакомиться с сыном Вешняка, молодым еще хлопцем, и пошли с ним осматривать усадьбу. Хутор из четырех дворов расположился на самом дне глубокой балки. Склоны ее заросли густым кустарником, дикими грушами и яблонями. Каждый двор укрывался за высоким частоколом. Ворота и башни у ворот были крепкие, неприступные. Кроме хаты под гонтом, в которой жила семья хозяина, на другом конце двора была еще длинная землянка, служившая жильем для челяди. Молодому Вешняку понадобилось там что-то, и он забежал в землянку, а оттуда вышел в это время один из дворовых Хмельницкого. Взглянув на Тымоша, он, как от угара, завертел головой.