Петро Панч - Клокотала Украина (с иллюстрациями)

Шинкарь предусмотрительно отступил за дверь, а Метла с Пнвнем от восторга даже рты разинули. Человека этого они на Сечи не помнили, но именно такими им представлялись в разгуле сечевики. Казак двинулся было вперед, но зашатался и опять чуть не упал. Метла с Пивнем почтительно взяли его под руки, но казак посмотрел на них сначала удивленно, потом грозно, наконец снисходительно усмехнулся и повел руками. Метла и Пивень полетели вверх тормашками в снег.

Первым встал на ноги Метла. Ему не понравилось такое обращение. Выставив кулаки, он стал наступать на казака. А казак стоял и качался, как мачта на челне.

— Ха-ха!.. — снова крикнул он и пьяно ухмыльнулся. — Гуляет казак, гуляет... Сгинь, душа без кунтуша! — Распахнул кирею и начал развязывать шалевый пояс. — Давай, шинкарь, еще... А вы чего зенками хлопаете? Играй, море... — Он снова покачнулся, но у Метлы уже гнев остыл, и он подставил ему плечо, а с другой стороны подбежал Пивень. Казак закинул им руки на плечи и придавил их всей тяжестью обмякшего тела.

Осторожно ступая, они повели его назад, к корчме. По снегу волочился золоченый конец пояса, на который наступал казак.

Уже вызвездило, когда Метла и Пивень с подбитыми глазами вывалились из корчмы. Горбоносый казак бросил их еще засветло, но вместо него подсело двое других. С намятыми боками остались они в корчме под столом. Метла порывался вернуться назад и еще им прибавить, чтобы не обижали батька Хмельницкого, но Пивень не вполне был уверен, кто кого побил, и благоразумно удерживал товарища. Метла возвращался без пистоли, которую он собственноручно вырвал из рук татарского мурзы, а Пивень вместо шапки обвязал уши какой-то тряпицей. Впрочем, оба они были вполне довольны.

Не попали на Сечь Метла с Пивнем ни на третий, ни на четвертый день, а только через недельку, когда у обоих на ногах вместо сапог были уже постолы, а на плечах взамен жупанов драные свитки.

В Сечи вокруг большого майдана располагались курени, построенные все на один лад — длинные бараки, крытые камышом. Посреди майдана был вкопан столб, возле которого наказывали казаков, тут же кучей лежали палки и стояла кверху днищем бочка, на которую выставлялись горилка и коржи.

Возле столба стояли еще литавры, в которые бил довбыш [ Довбыш - литаврщик ], созывая казаков на раду. Рада собиралась регулярно дважды в год — первого января, когда наново избирали кошевого атамана и другую старшину, делили речки и рыбные угодья между куренями, и на пасху, когда переделяли луга.

На Сечи был такой обычай, что каждый должен был подчиняться старшему, жить в братской дружбе с товарищами и вести себя добропорядочно. Запрещались ссоры, какое бы то ни было насильничество и разбой в мирных христианских селах. В сечевое товариство вступали и женатые и холостые, но доступ женщинам на Сечь строго воспрещался, также запрещено было казакам обольщать замужних женщин, как это называлось — «в гречку скакать». За нарушение этих правил накладывалось то или иное наказание, но строже всего карали за кражу. В Сечи вешали даже за украденную веревку.

В каждом курене размещались казаки обычно из одной местности, по которой курень и назывался, — вместе человек полтораста. Они делились на десятки, каждый десяток выбирал себе атамана. За стол садились по старшинству — кто раньше приписался к куреню. Распоряжался атаман; когда его не было, заменял его кухарь, но кухарю садиться за стол не дозволялось, хотя бы и было свободное место. Саламаха [ Саламаха – род кушанья из хлеба, соли и чеснока ] и тетеря были обычной едой казаков, только по воскресеньям да на праздники кухарь варил уху из свежей рыбы. За свою работу он получал из куренных доходов два карбованца да еще по пять копеек с каждого казака.

В Сечи всегда бывало людно, как на ярмарке, казаки сновали по майдану, собирались у куреней. Звучали песни, слышались хохот, переклик голосов, звон сабель, стук кузнечных молотов, а то и пьяная перебранка. Сегодня Метла и Пивень были удивлены тишиной, царившей в Сечи: через майдан проходили одинокие фигуры, и то молчаливые, плохо одетые, так что нашим казакам их рваные свитки показались здесь не такими уж убогими. Было еще рано, самое время, когда кухари готовят обед, но дым поднимался только над двумя-тремя куренями.

Перед дверью других куреней снег лежал нетронутый. У крайних бараков похаживал часовой из реестровых.

Метла и Пивень оба были корсунского куреня и хорошо помнили, что стоял он десятым от ворот, сразу же за каневским. В каневском курене топилось, а корсунский стоял занесенный снегом, и ни одного следа не было протоптано к его дверям. Курени жили в доброй дружбе. Метла и Пивень были уверены, что и среди каневцев найдут знакомых, и завернули к ним в курень. Перешагнув порог, они лихо крикнули, один хриплым басом, другой — бабьим голоском:

— Челом, хлопцы-молодцы!

В курене слонялось или сидело за работой не больше десяти казаков. Они, должно быть, по голосу услышали, что заглянули заблудшие браты, и с любопытством оглянулись.

— Рады видеть гостей, — отвечал один. — Просим к нам в курень, панове казаки!

— Хоть бы и не рады, — с деланной грубостью перебил его Метла. — Так наших уже, видим, черт забрал! Перевелись все корсунцы, что ли?

— И двери снегом замело! — подкрепил Пивень.

— Замело! — поддакнул каневский казак и печально вздохнул. — Так вы соседи? Будьте гостями, а место для вас найдется.

— Да и вас что-то мало. Куда же все подевались, на турка пошли, что ли?

Метла сбросил уже свитку и, как дома, присел к вкопанному в землю столу. Он сразу увидел, что в курене было чисто — стены выбелены, пол подмазан и присыпан желтым песком. В печке горел огонь, трещали дрова. Пивень поежился — похоже, что опять будет мороз.

Казаки заняты были своими делами: один у окна чинил сапоги, другой латал жупан, третий чистил конскую сбрую, четвертый саблю точил, пятый в дальнем углу стирал сорочку, а еще двое принесли со двора большие охапки камыша и сбросили возле печки.

Не занят ничем был только один куренной атаман, казак с белыми усами и такими же бровями над острыми глазками; на голове, как кустик ковыля, торчал чуб, затылок был подбрит по запорожскому обычаю.

Раньше такого казака среди каневцев не было, не нашел Метла знакомых и среди остальных казаков. Ему вдруг стало грустно, словно он что-то безвозвратно потерял, и он тяжело вздохнул. Куренной атаман, верно, подумал — казак вздыхает оттого, что мало сечевиков осталось, и сказал:

— Спрашиваешь, куда девались браты? Укрываются в плавнях, а здесь хозяйничают паны-ляхи. Это только потому, что мы рыбалим, нас пустили сюда, а другим и глаз казать нельзя. Кошевой атаман и тот в зимовнике сидит. Вокруг него Сечь ютится, да и то тайком. Человек, может, триста только и осталось. На море ходили этим летом всего шесть чаек. Слух прошел, что будут отстраивать челны, чтобы против турецкой веры встать, уже и деньги будто Ильяш получил от польского короля, да что-то снова затихло. А казаки уже вовсе терпение потеряли, хотели сами начинать, так натыкали комиссаров, уже и к скарбнице дорогу проведали — «не позвалям», и все! Начисто ограбили и душу и тело. Подались казаки кто куда, у кого есть хутор — поехали в зимовники, кое-кто к ним пристал, другие пошли на Дон, на Кубань... А оно, видно, там хорошо, где нас нет. Ну, а вы где побывали, что видали?