Иоаким Кузнецов - На холмах горячих

Огонек надежды вспыхнул, когда на Руси установилась крепкая власть, на престол взошел Михаил Романов. Наши послали в Москву своих джигитов, напомнить царю о горцах. И царь направил своего посла в Пятигорье. Как говорят старики, съехались послы у подножия Машука, по древнему обычаю зарезали барана у ног знатного гостя, а потом, положив руку на коран, наши прадеды дали повторную присягу на верность России...

Ногмов опустил голову, о чем-то задумался, вдруг на его бронзовом от загара лице вспыхнула улыбка:

— А вот послушайте еще, Александр Сергеевич, про побоище в верховьях реки Малки... Это было при вашем государе Петре Великом. Кровожадный крымский хан Каплан-Гирей налетел с ордой на Пятигорье. Многотысячный отряд его после длительного перехода расположился у горы Кинжал. Хан предвкушал легкую и сладкую победу. Он направил своих десятников в аулы, выставив горцам требование сдаваться пока не поздно, а в знак покорности привести в стан три тысячи девушек и юношей.

Для вида согласившись, горцы спрятали свои семьи в глубокие ущелья Приэльбрусья, а сами вооружились, собрали триста ослов, каждому по две вязанки сена привязали на спины. Ночью, когда вражеский стан спал, незаметно подогнали табун, подожгли сено и направили обезумевших животных на орду. Ослы орут, огненной лавиной несутся, сломя голову.

Крымским татарам показалось спросонья, что на них обрушились земля и небо. Первые ряды повскакали с мест и без памяти бросились спасаться, сминая других, а те, приняв первых за кавказцев, напавших на них, сабли из ножен и давай рубить направо и налево.

Кровь рекой, побоище страшное... На рассвете, окружив ревущий от безумия лагерь, горцы довершили разгром непрошеных гостей.

Потом Ногмов рассказывал о Машуке, о чудо-озере Тамбукан, о богатырях-нартах. Перевод легенд с адыгейского на русский страдал в иных местах большими погрешностями, Александр Сергеевич, осторожно, чтобы не обидеть друга, поправил эти места, говоря, что так будет лучше, выразительнее-

Как-то в середине лечебного сезона вечером Пушкин и братья Раевские пришли на берег Подкумка. Сидели, слушая бормотание воды. Вспомнили детство (оба Александра учились вместе, Николай поступил в лицей на два года позднее). Вспомнили, как проказничали, самовольно уезжая в Петербург, в дом Раевских. Говорили и о серьезном. В частности, речь зашла о власти, о могущественной силе, правящей людьми.

— Безропотная покорность слабой черни сильным — вот идеал разумного правления в обществе,— убежденно сказал Раевский-старший.

Пушкин с удивлением посмотрел на лицейского товарища. Как он, Александр, может топтать святые идеалы юности, идеалы лучших сынов отечества, которые, не страшась смерти, шли и будут идти на борьбу за равенство и свободу людей? Как может сын генерала Раевского, ненавидевшего насилие и не раз выказывавшего примеры человеколюбия, проповедовать рабство? Может быть, из-за этого и не складываются отношения между отцом и сыном?

Разговор перешел к литературе. Раевский-старший хвалил «величественно-божественные» оды Державина, романтизм поэзии Жуковского, резко осуждал бумагомарание молодого поколения, причисляя к нему и Пушкина.

— Александр, как тебе не стыдно?—сердито упрекнул брата Николай, чувствовавший литературу более глубоко и тонко.

Братья заспорили. Пушкин ушел огорченным — пути их с Александром, видимо, различны. С Николаем Раевским, наоборот, дружба укрепилась. Младший брат был простодушен, в его небольших, близоруких глазах светились любознательность, живость мышления.

Однажды они пришли к подножию Машука, сняв рубашки, подставили тело горячим лучам. Николай вполголоса рассказывал о своей семье. Неожиданно с лукавой улыбкой он спросил Александра Сергеевича о своей сестре:

— Ты не забыл, так долго не бывая у нас, Элен?

— Елену Николаевну невозможно забыть,—шутли-во ответил Пушкин.

— Так вот Элен питает жарчайшую симпатию к Павлу Ивановичу Пестелю, полковнику, сыну сибирского генерал-губернатора... А Машу матушка задумала выдать замуж за генерала Волконского, который старше ее почти на тридцать лет...

При упоминании о Марии сердце поэта сжалось. Из дочерей Раевского он выделял Машеньку и испытывал к ней подлинную нежность. Хотя она и была подростком, но выражение ее лица, внимательный взгляд больших черных глаз были серьезны не по годам. Она по-детски смущалась, получая цветы от Пушкина: не раз по пути из Екатеринослава на остановках он собирал лиловые ирисы, нежные белые ветреницы, незабудки. Потом в Ставрополе, когда молодежь, изнывая от жары, пошла гулять в Бабину рощу, Пушкин, уединившись с Машенькой у ручья, прочел ей стихи, понять смысл которых могла только она...

— А ты слышал, Александр, что честные русские офицеры собираются создать тайный союз. Они ставят целью искоренить всесилие монарха и дать всем гражданам свободу,— не унимался Николай.

— Слышал. О последнем — никому, прошу тебя, слишком серьезное это дело,— предупредил Пушкин...

До генерала Раевского дошел слух, что главнокомандующий приехал в станицу Червленую. Николай Николаевич решил воспользоваться этим приездом — станица расположена недалеко. Велел заложить коляску и в сопровождении четырех конных поехал на Терек. Но, к огорчению своему, не застал Алексея Петровича: днем раньше он направился в Тифлис, а оттуда на персидскую границу. Надежда на встречу с Ермоловым не оправдалась...

— Завтра начнем готовиться к переезду на Железные Воды,—неожиданно объявил своему семейству генерал Раевский.

Софьюшка вспыхнула, радостно захлопала в ладоши:

— Едем! Едем!.. А из Железных Вод на Кислые?.. Ближе к Эльбрусу! Ты прелесть, папа!

Николай Николаевич перевел взгляд на домашнего врача, сидящего напротив него:

— Как ваше мнение, Евстафий Петрович?.. Наверное, не стоит отклоняться от системы, выработанной местными лекарями?

— Так, ваше сиятельство. Нарушать предписание не станем, закончим полностью курс лечения,— согласно кивнул Рудыковский.

Заулыбались остальные. Но особенно был рад Пушкин. Последние дни его начала одолевать грусть: срок лечения на Горячих Водах кончался, Раевские поедут в Крым, оттуда — домой, а он — в Екатеринославль. От одной этой мысли поэт внутренне холодел. И вдруг — переезд на Железные Воды, а затем на Кислые! Так значит, еще не конец, жизнь продолжается!

...На Железных Водах в калмыцкой кибитке, поставленной рядом с генеральской палаткой, Пушкин записал на клочке бумаги рвущиеся из груди строки:

Забытый светом и молвою,

Далече от брегов Невы,

Теперь я вижу пред собою Кавказа гордые главы...

После двухмесячного курса лечения семья Раевского выехала в Крым. Пушкин отправился вместе с ними, с грустью простившись с Водами, которые, как он потом писал, были ему «очень нужны и чрезвычайно помогли, особенно серные ванны».