Михаил Казовский - Евпраксия

Не смутившись, Герман продолжал настаивать:

— Заблуждался — да, находился под влиянием Ру-прехта Бамбергского. Но, со смертью последнего, встал на путь истинный и вернулся опять в лоно церкви.

Женщина ответила сухо:

— Я не верю ни единому слову. Ни его, ни вашему.

— Ах, как вы меня огорчаете! — с сожалением произнес священнослужитель и прошелся по комнате взад-вперед. — Ибо нарушаете заповедь Спасителя о милости к падшим. Генрих раскаялся, пожалел о содеянном и простил вам ваши слова на Пьяченском соборе. Так простите и вы его.

— Ни за что.

Говорить было больше не о чем, но архиепископ не отступил и, слегка помедлив, с нежностью сказал:

— Не упорствуйте, Адель. Вы же любите его.

Евпраксия молчала, опустив голову и поглаживая

одеяльце Эстер.

— Любите, я знаю. Потому что любовь и ненависть — аверс и реверс одной медали. И тогда, в Пьяченце, и теперь... чтоб ни говорили... Он для вас — главный человек в жизни. Так же, как и вы для него. Связаны навечно. Можно уезжать, убегать, отречься, поливать грязью, оставаясь преданными друг другу. Если он умрет, вы умрете тоже.

Побледнев еще больше, Евпраксия спросила:

— Но умри я, разве он умрет? Сомневаюсь.

— И напрасно. Получив пергаменты с вашей речью в Пьяченце, Генрих слег в постель, перестал есть и пить и вставал только для молитвы. Нам, друзьям, чудом удалось его образумить, убедив, что Папа — самозванец и развод не действителен.

Снова помолчав, женщина смягчилась:

— Император — человек настроения. И в Каноссу ходил под настроение, а потом, получив прощение у прежнего Папы, не замедлил его проклясть. Где гарантии, что, решив со мной воссоединиться, не запрет меня опять в замке, как прежде, и не станет издеваться с удвоенной силой?

— Вот гарантии. — И церковный иерарх вынул из-за пазухи свиток пергамента; раскатав его, торжественно прочитал: — «Мы, милостью Божьей, император Священной Римской империи и король Германский, Генрих Четвертый, сын Генриха Третьего, из Франконской династии, повелеваем. Не считать брак с императрицей Адельгейдой, урожденной великой княжной Киевской Ев-праксией, расторгнутым по причине нелегитимности Папы Урбана Второго и собора в Пьяченце. Сохранить пожизненно за императрицей все ее привилегии и регалии. А возможных будущих детей, в этом браке рожденных, объявляем заранее полноправными наследниками нашими, наравне с сыновьями Конрадом и Генрихом от первого брака». Руку приложил... вот... взгляните...

Евпраксия взмахнула ладонью, не желая смотреть. Да и не могла, если откровенно, потому что по щекам ее текли слезы, застилая глаза. Из груди несчастной вырвалось:

— Как же это всё... запоздало!.. — И, достав платок, вытерла лицо.

Герман, чувствуя, что она колеблется, начал говорить с жаром:

— Никогда не поздно, ваше величество! Лишь одна необратимость существует на свете — смерть. Остальное можно поправить.

Дрогнув, Ксюша посмотрела на него снизу верх, как испуганное дитя:

— Я боюсь его... Я не знаю, что делать...

— Ехать, ехать в Германию! Не теряйте своего счастья!..

Восемь лет спустя,

Киев, 1106 год, осень

Получив известие о кончине Генриха, Ксюша заболела нервной лихорадкой и лежала пластом в кровати две недели. Не хотела никого видеть, только плакала и молилась. Мать увещевала ее:

— Так нехорошо, тэвочки моя, ты себя убивать и со свету сживать, делать очень плёх. На кого меня оставлять? Князь великий Всеволод умирать, Ростислав-сы-нок утонуть, Катя в монастырь, ты одна у мене доченьки-подруженьки. Разве нам с тобой вместе худ?

— Ах, не ведаю, маменька, не ведаю, — отвечала княжна. — Будто свет померк. Пустота в душе. Жить не хочется.

— Нет, не говорить таких слов. Только Бог решать — жить, не жить. Если жить — должен потерпеть.

Катя Хромоножка приводила к ней жизнерадостную Эстер, получившую в православии имя Вассы. Васка щебетала:

— Я спервоначалу пужалась в монастыре — все такие строгия да сурьезныя, страх! Апосля ничего, подру-жилася с Мартемьяшкой Чурилой и Парашкой Лодоч-ницей, нам втроем забавней. Вместе в хоре поем на клиросе.

Катя подтвердила:

— Сестры отзываются хорошо. Говорят, девочка способная, память цепкая, все науки постигает на раз. И поет справно. Спой, голубушка, что-нибудь Опраксе.

— С превеликой радостью. Только что?

— А пожалуй что Богородичен тропарь — в нем такие слова пронзительные, я всегда от них трепещу.

— Так изволь, спою.

И затягивала тоненьким голоском, по-цыплячьи вытянув шею из воротника платья и прикрыв глаза:

— «Чем Тебя наречём, о Благодатная? Небом, так как озарила нас Солнцем Истины. Раем, ибо прорастила древо Жизни. Девой, — по Рождестве была нетленна. Чистой Матерью, потому что держала во святых Твоих объятиях Сына, всех Бога. Моли же Его спасти души наши!»

Ксюша слушала поначалу как-то отрешенно, даже с недоверием, но проникновенное, звонкое пение дочки

Паулины постепенно растопило лед в ее душе, сильносильно растрогало, слезы потекли по щекам — но уже не горькие, а умильные, очистительные, и подобие улыбки промелькнуло на губах бывшей императрицы. Притянула Васку к себе, обняла и поцеловала, а потом спросила у Хромоножки:

— Может, мне постричься во Христовы невесты, как считаешь?

Катя, вдохновленная уже тем, что сестра не думает больше о смерти, а интересуется жизнью, хоть и в монастыре, покивала радостно:

— Ну конечно, постричься! Самое разумное. Станем вместе на молитвы ходить и прислуживать в храме. Отдалимся от суетного мира.

— Я боюсь, Янка не допустит.

— Ты ея обойди.

— Это как же?

— Бросься в ножки к митрополиту. Он поймет и поможет. Их высокопреосвященство, будучи из греков, в наши русские дрязги не встревает. И приблизил к себе только Феоктиста, настоятеля Печерского. Остальных держит в отдалении.

Евпраксия нерешительно согласилась:

— Может быть, и брошусь. Мне теперь либо в монастырь, либо в петлю.

— Ох, да что ты! — осенила себя крестом младшая сестра. — Как не стыдно речи вести такие? Да еще при дитятке!

Девочка откликнулась:

— Лучше в монастырь. Мы и видеться тогда сможем чаще.

— Надобно подумать еще. Шаг-то непростой и бесповоротный. Как его маменька воспримет? Не хотелось бы ея слишком огорчать.

Хромоножка заметила:

— Маменька посетует и потом смирится. А тебе будет много легче. Знаю по себе: как решилась постриг

принять, сразу на душе просветлело; я в миру-то мучилась от своей убогости — что меня замуж не берут, что детишек никогда не рожу, и так далее; а в Христовых невестах это всё ушло, в воду кануло и быльем поросло. Начала думать о возвышенном. А с другой-то стороны, мы не на Афоне, где заведены строгие порядки и монастыри общежитские — надо ночевать обязательно в кельях, трапезничать вместе и свое тело истязать скупостью в еде. В наших-то обителях всё попроще.