Михаил Казовский - Евпраксия

— О, мин херц, всё не так плёх! Скоро прифыкат! Если ти иметь недофольстфо, груст — надо приходить к мутер Адельхайд, у нее искат поддершка унд засчита. Надо потерпет. Кто терпет, тот потом полушат награда от Бог, йа, йа!

Сев за воротами в повозку, хитрая графиня умчалась. Ксюша и Фекла обнялись и слегка всплакнули. И пошли обосновываться в кельях с помощью единственной разрешенной им русской служанки — Груни Горбатки. Начинались бесконечные будни в школе-монастыре.

Двадцать четыре года спустя,

Германия, 1107 год, осень

По расчетам Германа, в Кведлинбурге остановки не должно было быть, но Опракса уговорила архиепископа все-таки заехать в городок ее ранней юности. Он подумал и согласился.

Только-только потянулся пихтовый лес, рыжие глинистые тропинки Гарца, как на Ксюшу навалились воспоминания. Кровь стучала в висках, и горели щеки. Господи, прошло столько лет, четверть века почти, а природа в этих предгорьях совершенно такая же, девственная, тихая, дышится легко, хвойный аромат словно бы пропитывает насквозь... Да, она точно помнит — здесь развилка; если скакать на север, можно оказаться в пещере Святого Витта, где они скрывались от головорезов Удальриха Эйхштедского; а на северо-запад будет Хильдесгейм, где княгиня венчалась с Генрихом Длинным; а на запад — замок Гарцбург, где затем случилось «Пиршество Идиотов»... Нет, не хочется думать о плохом. Вот он, Кведлинбург, начинает просвечивать сквозь деревья — очертания башен монастыря, городские стены и сторожевой пес на гербе, висящем на воротах... Странное ощущение нереальности. Вроде бы известна каждая деталь, дерево, кирпич и булыжник, вывеска харчевни, трещины ступенек, — и щемящее чувство промелькнувшего времени: жизнь прошла! Прежние события никогда не вернутся, а его участников нет в живых, остальные состарились, не похожи на себя юных; новое поколение на улицах, новые наряды, новые песни. Ничего уже не изменишь. Евпраксия из прошлого, а они из будущего. И попасть в прошлое нельзя. И прожить жизнь иначе — невозможно.

Не спеша поднималась на гору Шлоссберг, опираясь на руку Германа. Подошла к собору Святого Сервация, сбоку, со стороны улочки, положила ладони на шершавые камни, желтоватые, вековые. И прикрыла веки. И стояла зажмурившись, что-то еле слышно шепча — может быть, здоровалась, может быть, молилась. А внутри храма было гулко, холодно и покойно. Посреди, под гигантским сводом, в отблесках свечей возвышалось огромное Распятие. Лик Христа, склонившего голову в терновом венце, напряженные руки, скрещенные в лодыжках ступни... И алтарь под ним, и раскрытая Библия. И живые цветы возле алтаря.

Посидела на вытертой одеждами лавочке. На пюпитре было вырезано ножом: «Gott sei dank!» («Слава Богу!»). И она тоже повторила: «Слава Богу, что я вновь оказалась тут. Да, возможно, это путь на Голгофу. Но пройти его удостаивается не каждый».

Герман сказал ей на ухо:

— Не хотите спуститься в крипту? Побывать на могиле матери Адельгейды?

Евпраксия подняла на него страдальческие глаза:

— Так ее упокоили в крипте?

— Да, под алтарем.

Медленно спустились по старым ступенькам. Кёльнский архиепископ освещал дорогу свечой. Рыжие отблески ее танцевали на сводчатом потолке, низком, желтом, подпираемом частыми колоннами. В центре находился саркофаг с останками Генриха I. По бокам — прочие захоронения. Подошли к одному из них.

На плите прочли имя аббатисы, даты ее жизни. И печальную фразу на латыни: «Sum, quod eris, quod es, ante fui» («Я то, чем ты будешь; тем, что ты есть, я был раньше»).

Опустившись на колени, Ксюша поцеловала камень и в слезах произнесла по-немецки:

— Матушка моя, я любила вас и равнялась на вас... Как мне не хватает вашего слова!.. Извините меня за всё!.. — А потом быстро поднялась и сказала Герману: — Больше не могу... Душно, надо выйти!.. — И на свежем воздухе долго приходила в себя, глубоко дыша.

Он спросил:

— В монастырь зайдем?

— Да, давайте заглянем на мгновение. Я хочу постоять в саду. Там его величество сделал мне предложение выйти за него.

Сад разросся значительно, виноградник тоже, но тот памятный дуб никаких изменений не претерпел; многовековой, он наверняка помнил времена королей Оттонов, а затем и Генрихов и переживет еще одну смену династий — новая пойдет от сестры Генриха IV и ее мужа и войдет в историю как династия Гогенштауфе-нов... Евпраксия погладила кору дуба, наклонилась и взяла из травы пару желудей; положила их в кожаный мешочек-кошель, что висел у нее на поясе; посмотрев на Германа, объяснила:

— Посажу потом в Киеве. Может, прорастут.

Немец согласился:

— Да, конечно, это добрая память о былом.

Вдруг она услышала старческий голос, говоривший

по-русски:

— Ксюша, ты ли это?

Вздрогнув, обернулась: на аллее стояла сгорбленная старуха, опиравшаяся на палку. Евпраксия ахнула: это была Эльза Кёнигштайн, прежняя наставница ее и Феклы. Бросилась навстречу, обняла и поцеловала, с умилением заглянула в морщинистое лицо:

— Как вы поживаете? Неужели всё преподаете?

Эльза ответила, но уже по-немецки:

— Да, немного, по старой памяти. Не могу без этого. Видимость какого-то смысла жизни. А иначе — смерть. Мне ведь скоро семьдесят восемь:.. Ну а ты какими судьбами?

Усадив бабушку на лавку, Евпраксия присела рядом и поведала о причине приезда в Германию. Кёниг-штайн сказала, покачав головой:

— Добрая душа! Он принес тебе столько горя, что не заслужил твоего снисхождения.

Бывшая императрица кисло улыбнулась:

— Даже самый закоренелый разбойник должен быть после смерти похоронен.

— Русские сентиментальны не в меру.

— Немцы не меньше. Вспомните, как плакала матушка Адельгейда от душещипательных песен.

Эльза хмыкнула:

— Только после нескольких бокалов вина!

— Может быть. Разве это важно? Матушка Адельгейда тоже любила брата, несмотря на все его злодеяния.

— Нет, последней выходки, с карликом Егино, она не пережила... Впрочем, ты права: перед самой кончиной Адельгейда отпустила ему все грехи.

Киевлянка перекрестилась:

— Царствие ей Небесное! Погребение примиряет всех. Правых и неправых, праведников и грешников. Все равны в смерти. Там, по иную сторону могилы, больше не бывает вражды.

Кёнигштайн взяла ее за руку, и Опракса почувствовала, как практически невесома и холодна старческая ладонь. Промелькнула мысль: «Это пальцы покойницы. Скоро она умрет». Пожилая женщина будто бы прочла ее мысли:

— Скоро я умру. И, хотя не являюсь духовным лицом, разреши мне благословить тебя, дочка. У меня не было детей. И среди моих воспитанниц мало тех, о которых я могла бы сказать: мне они родные. Ты из их числа. Глядя на тебя, с удовольствием думаю, что не зря старалась, обучая, воспитывая... Будь здорова, милая. Пусть исполнятся все твои намерения. Да хранит тебя Небо от врагов и завистников! — И она поцеловала Евпраксию в щеку сморщенными губами.