Сергей Омбыш-Кузнецов - Повесть о партизане Громове

В следующее мгновение попадья увидела, как у нищего мальчишки лицо перекосилось от боли, из рук выпал кусок хлеба, как он судорожно схватился за живот и, вскрикнув: «Ой, тошно!», повалился на порог.

Попадья перепугалась: не дай бог, помрёт, ещё отвечать придётся. Она кинулась к мальчишке и, теребя его за ворот пиджака, спросила:

— Что… что с тобой? Что случилось?.. Где болит?

— Ох, ох!.. — стонал Киря. — Живот схватило.

Попадья ещё больше всполошилась, крикнула мужа. Широко распахнулась дверь, и в ней показался раскрасневшийся поп. Киря бросил быстрый взгляд в комнату. За столом сидели пьяные офицеры, какие-то женщины. Леоненко, Монохин. Мельник, обнимая сухощавого поручика, запальчиво говорил:

— Нет, нет, господин поручик, мы вас сегодня не пустим. Н-не пустим. Мы ещё гульнём. Ко мне пожалуйте. У м-меня первач, как слеза…

— Ну и ладно… ну, и гу-гульнём, — заплетающимся языком проговорил поручик.

Киря ясно разобрал их слова, подумал: «Значит, ночью у Монохина будут пить».

— Чего орёшь? — облизывая жирные губы, спросил батюшка у жены, не понимая, что происходит.

— Да вот побирушка… Живот у него схватило. Как бы не помер, — ответила попадья.

Батюшка сытно икнул и заметил:

— Ни черта ему не сделается. Налей касторки — и пусть катится отсюда. — Повернулся и ушёл в комнату, захлопнув дверь.

Попадья налила из литровой бутылки в стакан маслянистой жидкости и подала Кире. Ом, морщась, залпом выпил касторку и выскочил из поповского дома.

Игнат Владимирович, выслушав сообщение Кири Баева, отобрал для операции небольшую группу партизан: Проню Поставнева, Михаила Титова, Егора Корнеева, Степана Листодорова, Петю Нечаева и Кирю.

Данько Кольченко, не попав в число назначенных, попросил:

— Товарищ Громов, и меня возьмите. Дайте душу отвести, злость согнать.

Громов посмотрел на партизана:

— Ладно, пойдёшь.

Кольченко обрадовался.

— Вот спасибо. Уж я их…

Ночь была по-осеннему тёмная. Лишь изредка ненадолго луна выплывала из туч.

Партизаны незамеченными вошли в деревню. И бесшумно, гуськом, двинулись к дому Монохина.

Большой крестовый, с застеклённой террасой, дом мельника обнесён высоким забором. На кухне горит огонёк, но сквозь щель в ставне никого не видно. Громов решил сначала заглянуть в соседний домик, к портному.

Дверь открыла худенькая женщина с растрёпанными волосами. Узнав Громова, она торопливо зашептала:

— Уходите, Игнат Владимирович, уходите. Моего-то расстреляли. Поймают вас — сгубят.

— Не бойся, — тихо проговорил Громов. — Мы пришли отплатить за убитых. Скажи: есть кто у Монохина?

— Офицеры там. Пьянствуют…

— Ну и добро. Закрывайся.

Игнат Громов, Проня Поставнев и Михаил Титов перемахнули через забор и остановились у крыльца. Киря Баев и Данько Кольченко остались у террасы. Остальные залегли в канаве на улице.

— Давай! — шепнул Громов Михаилу Титову.

Тот подошёл к двери и постучал громко и властно.

— Кого надо? — донёсся из сеней женский голос.

— Откройте. Господину поручику пакет.

Хозяйка долго не открывала, видно, ходила спрашивать — впустить или нет человека с пакетом. Наконец стукнула щеколда.

Титов не торопясь вошёл в дом, а следом за ним вбежал с наганом в руке Громов.

Монохина узнала Игната Владимировича, испуганно вскрикнула:

— Партизаны!..

Однако не растерялась, кинулась в комнату и закрыла дверь на крючок.

Дорога была каждая минута. Выскочив во двор, Громов с Титовым открыли ставни и запустили в окно по гранате. Два взрыва нарушили тишину корниловских улиц.

Через пролом окна Громов с Титовым ворвались в дом. Нашли лампу и зажгли свет. На полу у стола валялись мёртвые офицеры, священник Остроумов, хозяйка дома. На сломанном стуле лежала какая-то женщина. Приглядевшись, Громов узнал в ней жену Леоненко. Сам же Леоненко был жив. Забившись в угол, он вздрагивал всем телом.

— Предатель! — проговорил Титов и направил на Леоненко дуло револьвера.

— Погоди, — остановил его Громов. — Сначала приговор объявим… За выдачу карателям неповинных людей предатель и враг крестьянства Леоненко на основании законов советской власти приговаривается к расстрелу.

Леоненко вскрикнул и повалился на колени.

— Партизану Михаилу Титову привести приговор в исполнение.

Глухо прозвучал выстрел, и предатель ткнулся лбом в пол.

— А где же Монохин? — вдруг вспомнил Громов.

Обыскали весь дом, но было уже поздно: разбив стекло у террасы, Монохин бежал.

Киря Баев, услышав звон разбитого стекла и увидев тёмный силуэт человека в пустоте рамы, вскинул винтовку и хотел по нему стрелять, но Кольченко остановил его:

— Не стреляй. Не видишь, свой!

И Киря опустил винтовку.

Монохин спрыгнул в ограду, перемахнул через забор и скрылся.

Узнав об этом от Кири, Игнат Владимирович напустился на Кольченко:

— Шляпа ты, а не партизан. Огородное пугало!.. Своих от чужих не можешь отличить.

— Обознался, товарищ Громов. Виноват! — оправдывался Кольченко. — Мне показалось, что это Титов. Темно, не разберёшь…

Партизаны, выполнив задание, торопливо уходили из деревни.

Каратели подняли на ноги всех жителей Корнилово и отправили в погоню. За поимку Игната Громова они обещали награду. Одна группа наткнулась на партизан, но вместо того, чтобы сообщить об этом карателям, посоветовала, где можно лучше укрыться. Партизаны перебрались в Поперечное.

Прошло два дня, вдруг ночью прибегает Киря Баев.

— Уходите из Поперечного. Белые вас открыли, — запыхавшись, сообщил он. — Собираются сюда идти, да батя с браткой Авдеем самогонкой их удерживают.

Решили расходиться по двое. Последними покинули убежище Громов и Петя Нечаев.

Ночь была тёмная. Ни луны, ни звёзд, лишь мрачные тучи бродят по небу. Громов с Нечаевым идут по обочине дороги, то и дело оступаясь в выбоины.

Неожиданно впереди замаячили фигурки людей. Раздался окрик:

— Стой, кто идёт?

— Белые! — прошептал Петя.

— Притворяйся пьяным, — также шёпотом сказал ему Громов и заплетающимся языком громко заговорил: — М-мы, племяш, ещё гу-гульнём. В-вот придём домой и гу-гульнём. У меня в подполье ещё пол-литровка первача имеется…

— Стой, кто идёт?

— С-свои, — откликнулся Громов и предложил Нечаеву: — П-племяш, а, п-племяш, давай с-споём… — и, не дожидаясь согласия, затянул:

— Стой! — уже рядом раздался прежний голос.

— Да это, видно, местные крестьяне, слышишь, пьяные, — замечает другой. — Пошли, ну их.

Фигурки людей стали удаляться и вскоре растаяли в темноте. А Громов с Нечаевым нестройными голосами припевали: