Даниил Мордовцев - Кочубей

Прошло несколько дней, старик не показывался ни у ворот, ни в лесу, Юлия и мать её не выходили в сад; и все вновь решили, что нищий был действительно бедняк, что он получил милостыню, и собрав хлеба и денег, ушёл в другой замок. Но в это же самое время негр начал беспрестанно скрываться из замка и всегда перебегал через сад и лес. Начали подозревать негра, и в самом деле он часто бегал в комнату Юлии, это донесли графу.

Замбеуш позвал негра, начал расспрашивать его о старике нищем, о Юлии и матери её, но все его объяснения ничего не объяснили. Граф предоставил решение этого вопроса времени и обстоятельствам; но подтвердил вновь строго смотреть всем — за Юлиею и её матерью.

Вечером Анна и Юлия сидели в саду под берёзой; обе они были чрезвычайно грустны.

Долго молчала Юлия, подперев голову левою рукою, и, потом вздохнув, сказала:

— Мамо, мамо! Пошлёт ли Бог нам счастливый день, когда мы будем молиться в Лавре... как бы я молилась... Мамо-мамо, скоро ли будем в пещерах!

— Молись Богу милосердному, молись, моя доню, молись серденько! — говорила мать, прижимая к груди дочь — Бог даст и будем в Киеве — тогда сама поведу тебя и в ближние и в дальные пещеры, — будем в Софийском, отслужим молебен Варваре Великомученице, и перстень тебе куплю. Молись только Богу!

— Ох, мамо-мамо! Когда б ты знала, как болит моё серденько, и сама не знаю отчего, — ты знаешь, я Богу молюсь, а всё так тяжко, так тяжко, боюсь чего-то, — и сама не знаю чего!

— То так, моя доню, нечистый мутит нашу душу, хочет искусить нас; положи Матери Божией десять поклонов, когда будешь ложиться спать и — пошлёт она тебе радость и утешение.

— Отчего я тогда не могла молиться, как была в Киеве, отчего мне не было тогда хоть пять лет, я бы, мамо, осталась в Киеве, и ты б не покинула меня; мы жили бы в Божием граде!..

— Молчи, доню, да молись!..

— Молюсь и буду молиться, мамо!.. А завтра, когда наши поедут на охоту, я пойду к нему...

— Пойди, доню, от меня поклонись, скажи, что скоро, скоро Бог вынесет нас отсюда!

Они встали и пошли в замок. Из кустов, соседних с деревом, под которым сидели мать и дочь, выбежали две графские любовницы, и, хохоча, побежали в замок.

Граф Йозеф Замбеуш с коротенькою файкой с зубах, заложив красные жилистые руки в широкие полосатые шальвары, без кунтуша, в рубахе красного цвета, ходил по широкому псарному двору, бранил псарей на чём свет стоит, и обещал по сто пуль вогнать в лоб каждого, который осмелится хотя пальцем тронуть его собаку.

Псари, стременные и прочие чины охотничьей кавалерии Замбеуша, приготовляли всё к отъезду в поле.

Три месяца прошло, как граф не полевал: всегда как только собирался, что-нибудь да помешает ему; и Замбеуш рассказывал всем, как чрезвычайное происшествие, что он так долго не был на охоте.

— За три месяца мыши полевой не убить!.. А?! Что скажет всякий, кто знает меня?! А?!.. Граф Замбеуш с ума сошёл — три месяца не был на охоте, — подумает каждый охотник! Да так оно и есть... Что же мне делать, когда нет ни одного порядочного стрелка, который бы попал в слона в пяти шагах, а не то что в лисицу или волка; что ж мне делать? Я стыжусь сказать это моим соседям... Как, скажут они, граф Замбеуш, первый охотник в Волынии, а нет у него стрелков! А, дьявол возьми, это истинная правда!..

Граф докурил трубку, вынул её изо рта, закрутил рыжие усы свои и, одной рукой помахивая чубучном, а другою лаская борзую, выходил из псарни; навстречу ему неожиданно шёл граф Жаба — Кржевецкий, приятель Замбеуша, сходный с ним и характером, и наружностию. Жаба был пониже ростом Замбеуша.

Замбеуш рассчитывал, что сын его женится на старшей дочери Жабы, и поэтому-то дружба их была тесная.

— Я к тебе, граф Йозеф, прямо от пана Любецкаго: что за собака добрая у него Пулкан; знаешь, граф Йозеф, во всей Польше нет подобной, то первая из первых собак во всём крае! А чёрт знает проклятаго пана Любецкаго, откуда он выкарабкал это сокровище, или он душу свою продал дияволу за Пулкана! — это просто сокровище, а не собака, и жены не нужно вернее и умнее Пулкана; ну просто, я без ума, граф, от этой собаки!

— Да что ты говоришь, граф Жаба, я знаю Пулкана; ну, добрая собака, да уж, не то, что ты говоришь, в целом крае не отыскать; у меня Подстрелит и Коханка такие же собаки; а я тебе, граф Жаба, скажу, что Коханки ни за что в мире не отдам, для меня не может быть ничего милее в жизни, чем Коханка; ей же, Богу милосердному известно, что я говорю тебе правду!

— Знаком ли с тобою пан Любецкий:

— А то диявол возьмёт душу его, чтобы я знался с Любецким: его предки камни клали, когда прадед мой строил замок, а я чтоб дружбу с ним заводил, — чёрт косматый его возьмёт!..

— Но то, граф, не дело говоришь, паи Любецкий бедный человек, но древней шляхетной фамилии!

— Когда род Пулкана шляхетный, то и пан Любецкий шляхтич — ибо он сам собачей породы, это я наверно знаю, то истина!

— Он славный охотник; прошлую зиму сам четырёх вепрей убил, а волков и лисиц без счета.

— Всё пустое говоришь, граф Жаба, я не убил двух вепрей, а чтобы поганый холоп убил четырёх!.. Не говори этого, ты лучше дай мне пистолет, пули и скажи: на, граф Замбеуш, заряди пистолет и выстрели себе в лоб, то я скорее соглашусь это сделать, нежели слушать такой вздор; ты безжалостно мучишь меня, граф Жаба.

— Ты, граф Замбеуш, вели гербы свои на дверях и на кунтушах войска твоего почистить, а то что-то достоинства твои не всем ясно видны!

— До гербов моих никому нет дела, я сам знаю мои достоинства!

— Но другим-то они не ясно видны! — сказал раздосадованный Жаба.

— В гербе моём нет пресмыкающихся, которые скачут; там голова шляхетнаго оленя с рогами.

— Осла с большими ушами! — с досадою сказал довольно громко граф Жаба, поняв колкую насмешку Замбеуша, относившуюся к его фамилии, поспешно ушёл из псарни, сел в свою одноколку и поскакал, не сказав ни слова графу Замбеушу.

Граф Йозеф послал вслед графу Жабе тысячу проклятий и чертовщин, и, рассерженный, ушёл в замок. Не прошло получаса, как в окно Замбеуш увидел, что по дороге к замку тащится целый обоз жидовских брик, обтянутых белою холстиной: по мере приближения фургонов Замбеуш заметил, что за каждою брикою привязаны своры собак; это так несказанно обрадовало его, что он приказал немедленно готовиться к выезду на охоту. Вышел на крыльцо и здесь от радости свистел, прыгал, пел песни, от нетерпения махал рукою, давая знать едущим, чтобы они скорее приближались.

И вот, на широкий двор въехало несколько бричек, запряжённых по четыре тощих коней, управляемых несчастными хилыми возницами, которые немилосердно хлыстали длинными бичами по бокам изнурённых животных.

Собаки лаяли и визжали, эта суматоха была приятна графу. В бриках, свернувшись, лежали усталые и заболевшие в дороге собаки и наложены были цельте горы всяких охотничьих припасов. Когда первая бричка подъехала к каменному столбу, к которому обыкновенно привязывали вершники лошадей, с фургона поспешно выскочил мужчина лет тридцати пяти, одетый в охотничью куртку, синего цвета, в широких красных шальварах с белыми серебряными лампасами, и вооружённый, в полном смысле слова, с. ног до головы: при нём были две сабли, три или более разной величины кинжала, пистолет, патроны в красном сафьянном патронташе висели через плечо, и десятки цепочек вились по груди и по бокам. Гость был брюнетом, длинные чёрные усы, огромные густые бакенбарды делали лицо его странным и вместе с этим очень интересным.