Дмитрий Ерёмин - Юрий Долгорукий (Сборник)

- Не спишь, лекарь? - послышался из задымлённой темноты голос Долгорукого.

- Не сплю. Думаю. О тебе думаю, княже.

- Хочешь знать, почему не расправился с тобой за твоё неправедное обвинение меня в убийстве, потому что и сам вскоре убедишься до конца, что неправедное оно и тяжко оскорбительное?

- Почему не убил нас, хочешь сказать?

- Не убиваю людей. Запомни это. Крови ничьей не хочу. А заточить, упрятать навеки от мира мог бы. Знаешь, наверное, как великий Ярослав брата своего Судислава посадил в поруб и держал там до своей смерти?

- Почему же не бросил нас в поруб?

- Превыше всего ставлю разум в человеке. Сильку тоже должен бы в железо заковать за неправду, а не могу. Потому как это уже словно бы и не человек, а хранилище разветвлённых знаний, которое многим и не снилось. Так и в тебе, подумал я, собрана великая мудрость лекарская. Спрятать тебя от мира - всё равно что убить всех, кого можешь излечить, кому поможешь, в кого вселишь надежду. Люди не всегда умеют видеть истинную ценность того или иного, точно так же не открывается всем подлинное величие.

- А я думал, княже, что ты изворотлив, как Изяслав. Потому что все князья казались мне людьми изворотливыми прежде всего.

- Изяслав изворотлив, потому что хочет удержаться в Киеве. А мне такая изворотливость ни к чему. Ещё поведаю тебе: Изяслав не умеет ждать. А я - умею. Терпелив весьма. Убедиться в этом мог ты уже не раз. Даже с этими девками убедился. Уже вторую девку у меня из-под носа забираете. Одну отбили, не пустили ко мне, другую и вовсе забрали, увели на возлегание открыто. Кто бы снёс такое? А я терплю.

- Однако же не спишь - стало быть, казнишься или сожалеешь?

- Не сплю, потому что много дум имею. Об этом ещё поговорим в своё время. Давай спать, лекарь.

Он, видно, правда вскоре уснул, потому что дышал ровно и тихо, как и сын его Андрей, а Дулеб ещё долго ворочался с боку на бок, то погружаясь в дремоту, то снова пробуждаясь от сна и вяло собираясь с мыслями. Потом он всё-таки уснул, но сразу же и проснулся, потому что у самого входа в их укрытие что-то бубнил Вацьо, который всегда ложился спать у княжеского порога, а ему отвечал кто-то знакомый, но узнать его Дулеб никак не мог, пока тот на бормотание Вацьо не ответил что-то сердито.

Дулеб тотчас вскочил из-под тёплого меха и успел как раз вовремя, потому что те двое уже стояли друг против друга насупленные и злые, готовые схватиться за мечи. В одном из них он узнал своего товарища:

- Иваница? Ты?

- Ну да! Едва догнал вас.

- Тихо, разбудишь всех.

- Да это не я, а он.

- А ты, Вацьо, не прись к княжескому огню!

- Вот уж! Огонь от дерева, а не от твоего князя.

- Хватит! - решительно промолвил Дулеб. - Ложись где-нибудь там, возле другого костра, и хватит шуметь.

- Нагрелся возле Манюни, зачем ему костёр, Вацьо? - хихикал княжеский растаптыватель сапог.

- Завидно?

Они снова готовы были схватиться, Дулеб молча развёл их руками, толкнул Иваницу в темноту:

- Иди! Хватит тебе шуметь!

Вацьо, вздыхая и не переставая бормотать, располагался у входа в княжеское пристанище.

- И зачем я сюда скакал? - воскликнул Иваница. - Такую девку бросил! Боже! Чего я здесь не видел?

- И я не знаю, - сказал ему Дулеб и пошёл спать и после этого уснул быстро и крепко.

Когда утром отправились дальше, Иваница держался на почтительном расстоянии от князя Юрия, рядом с Силькой, с которым словно в чём-то сравнялся, что ли, по крайней мере в глазах у дружинников, для которых одинаково непостижимым был и бывший монашек, наполненный странными знаниями, как мех зерном, и этот молодой дерзкий киевлянин, который в своей независимости дошёл до открытого произвола, не побоявшись вырвать у самого князя из-под носа, быть может, сладчайшую девку в Суздальской земле. Иванице завидовали, ему сочувствовали и вместе с тем относились с откровенным превосходством, как относятся к каждому, над кем нависает княжеский гнев и угроза.

Но Долгорукий сделал вид, что и не заметил возвращения Иваницы. Мог бы превратить это в шутку и тем сделать облегчение самому себе и всем, но то ли занят был мыслями, то ли хотел невниманием своим подольше держать Иваницу в состоянии неопределённости, чтобы страдал тот, ждал княжьей воли, мучился от неизвестности.

Дулеб не знал, что и думать про князя. До вчерашней ночи считал, что Долгорукому вовсе не присуще чувство мстительности, но тот сам признал, что руководствуется в своих поступках только целесообразностью, следовательно, душа его открыта для чувств как высочайших, так и нижайших, а может, и подлых?

- Не договорили вчера мы, княже, в темноте. А хотел тебе сказать, что имею надежду малость помочь сыну твоему Ярославу.

- Вряд ли поможешь. Это у него с детства. Иногда и не верю, что он безумен. В божьей воле тогда он мне кажется весь. Мудр и добр. А потом мутится разум в нём ещё больше, ещё сильнее.

- Не разум это - мутится чувство и возбуждает мозг, затемняет его. У каждого из нас это есть, но одолеваем помрачение, а он не в состоянии. Можно попробовать дать ему покой душевный.

- Чем же?

- Музыкой. Помогает виола. Замечено ещё древними философами, что на виоле чаще всего играют люди не совсем нормальные. Ибо здоровый человек неминуемо должен выбрать себе в жизни какое-нибудь другое, более серьёзное занятие. А ежели так, то можно попробовать и наоборот? Сознательно лечить недоумка игрою на виоле? Попросил я твоего тысяцкого Гюргия, чтобы заказал купцам в Новгороде. Фряжская виола вельми помогает смягчить душу. Если бы это в Киеве, я быстро достал бы тебе. Тут труднее…

- Раз Гюргию сказано - раздобудет. Он всё может сделать. Человек преданный.

- Тебе легко быть преданным.

- Не все так думают.

- Кто ж думает иначе?

- Говорил уже. Бояре. Да… твой Иваница. Наверное, тоже боярский сын?

- Нет, он из простых людей.

- А я вчера подумал: боярский сын. Супротив Долгорукого лишь бояре да боярские сыновья выступают. Яростно и последовательно, вражда до могилы. Ты, случайно, не из боярского рода?

- Лекарь, из лекарского рода.

- Гляди, а то едем к князю Ивану, князь же Иван топит бояр в прорубях.

- Разве дозволяешь убийство?

- А он не говорит мне! - засмеялся Долгорукий, и непонятно было, шутит он или же в самом деле тот Иван Берладник столь беспощаден к боярству, хотя и трудно было поверить, чтоб князь, пусть даже безземельный, пускался на такое.

Но всплывали в памяти Дулеба киевские пересуды о том, как сам Долгорукий велел убить московского боярина Степана Кучку, землю его забрал, сыновей малых определил в свою дружину, а дочь Улиту силком отдал сыну Андрею в жены. Убийство было загадочное, непонятное, кому-то вельми уж нужно было, чтобы сделать боярина Кучку чуть ли не великомучеником, а Долгорукий во всей этой истории выступал в мрачнейших красках, и когда отворачивались от него людские сердца, то не последней причиной этому было давнишнее убийство. Может, и сам Дулеб так легко пришёл к мысли обвинить князя Юрия в убийстве Игоря, наслушавшись о том, как легко в Суздальской земле, с благословения и вмешательства Долгорукого, расправляются с боярами. Ну, а где бояре, там и князь. Ибо кто пренебрёг хотя бы единожды жизнью людской, тот уже не остановится перед расправами, какими бы кровавыми они ни были.