Дмитрий Ерёмин - Юрий Долгорукий (Сборник)

Не выстоял и черниговский князь Изяслав Давыдович, которому тоже, собственно, не за что было биться, и он выжидал, кто пересилит, чтобы своевременно отвернуться от побеждённого.

Переяславцы как стояли, так и остались стоять, шум битвы их не привлекал, они не хотели ударять в спину Изяславу, но и против Юрия идти не намеревались, покрикивая гонцам Изяслава, которые передавали веление киевского князя вступать в битву: "Юрий нам князь свой! Давно бы уже надлежало стать, под его руку!"

У Изяслава была ещё надежда на братьев, которых он послал на дружину Юрия, сам выбрав для удара Ольговичей, - во-первых, чтобы поквитаться с ними за отступничество от крестного целования, а главное же - в надежде на то, что не выдержат его натиска, боясь недавних ещё воспоминаний о том, как бил их у Сейма и Десны. И Ольговичи в самом деле не сдержали дружины Изяслава, она прорубилась сквозь их полк, проскочила за спину суздальцам и начала собираться вместе в неодолимый "железный орех", чтобы оттуда внезапно нанести удар и резко изменить ход битвы в свою пользу. И наверное, удачливый Изяслав и на этот раз торжествовал бы победу, но не успел он собрать воедино свою распылённую недавней схваткой дружину, как вдруг заметил, что со всех сторон его окружают какие-то странно-пёстрые воины, каких ему никогда ещё и нигде не приходилось видеть. Первоначально, пока сам он и его дружина на полном скаку удалялись от поверженных полков Ольговичей, распалённые кровавой жатвой, оставленной после себя, им казалось, что вокруг словно бы ничего и не изменилось. Позади клокотала битва, где-то далеко впереди за валами должны были бы прятаться обозы Долгорукого, а тут были зелёные травы и купы верб, будто зелёный дым, но вот неожиданно что-то изменилось вокруг, дружина ещё скакала вперёд, но мгновенно как бы не стало ни трав, ни верб, ничего - всё вокруг забурлило, закипело, засверкало, резануло невыносимыми, как огонь, красками, звонким криком, дружина князя углублялась точно в гигантский рой, но не пчелиный и не птичий, а если так можно сказать, дьявольский, что ли. Сто, а может, тысяча, а может, и десять тысяч наводящих ужас всадников, не похожих ни на обыкновенных воинов, ни на диких, чёрных половцев, не похожих и друг на друга (может, именно в этом и заключался весь ужас этого натиска), в какой-то пёстрой одежде, со свистом, рёвом, улюлюканьем, хохотом, размахивая огромными мечами, выставляя вперёд невиданной длины копья и ратовища, мчались отовсюду на дружину Изяслава, намереваясь сбить её в мяч, как ворон сбивает галок или мальчонки - коровью шерсть. И вот дружина, которая только что намеревалась собраться воедино, чтобы ударить в спину полкам Юрия, а теперь и тем более должна была бы сплачиваться для отпора этим странным воинам, бросилась врассыпную, потому что каждому казалось, будто именно на него мчится озверелый кричащий великан, а может, и не один, а два или же три, и единственное спасение - проскользнуть между ними, вырваться на вольный простор и гнать изо всех сил отсюда, не останавливаясь до самого Днепра. Самому князю Изяславу тоже показалось, будто прямо на него летит невиданных размеров всадник, весь в красном, будто облитый кровью, и меч, который он держит над головой, так же светится кроваво, как и его одежда, и от этого жуткого видения князь забыл о своём намерении собрать дружину, забыл о битве, которую хотел выиграть, забыл обо всём, что там, позади, погнал своего коня в сторону от красного всадника, бежал вместе со своей дружиной и уже не видел, как бегут за ним все киевские полки, как пошло врассыпную все, хотя никто из суздальцев и не преследует их.

Киевский князь не думал тогда ни о чём. Уже и князем перестал быть, уже и сугубо человеческого в нём вроде не осталось ничего, только ныло что-то в том месте, где должна бы быть душа, которая от страха вылетела из князя, и он теперь гнался за нею и не мог догнать. В этой безумной погоне ему удалось уклониться от красного всадника, и он уже вот-вот должен был бы соединиться со своей утраченной от испуга душой, как вдруг откуда-то сбоку вынырнул новый всадник, чёрный, на чёрном, будто сажей измазанном коне, чёрнорожий, с огромным копьём, и, разевая в чёрном крике рот, устремился на Изяслава. Князь рванул в сторону, попал на болотистое место, из-под копыт у коня брызнула грязь, чёрный всадник настиг князя, но и сам засел в трясине, а тем временем конь Изяслава выскочил на твёрдое и уже теперь не останавливался до самого Днепра.

Берладники вылавливали и связывали сыромятной кожей напуганных дружинников Изяслава. Затем съехались посреди зелёной поляны, отпустили поводья коням, чтобы они смогли дотянуться губами до травы, перекликались и перешучивались со своим князем и между собой, хохотом встретили рябого Кузьму Емца, который похвалялся привезти Изяслава нанизанным на копьё, как нанизывают вепря на рожон.

- Где же князь, Кузьма?

- Копьё везёшь, а князя-то нет?

- Иль прибил его копьём к вербе?

Кузьма попытался вытереть потное лицо, но оно всё равно блестело, всё было в испарине.

- Конь у него княжеский, а у меня лишь игуменский! - огрызнулся Кузьма.

- Почему же не швырнул в него копья?

- А мне копья жаль.

Изяслав тем временем, собрав едва лишь треть своей дружины, переправился через Днепр возле Канева и изо всех сил помчался в Киев, опасаясь, чтобы Долгорукий не опередил его и не вошёл в раскрытые ворота города первым.

А Юрий не мог уйти из-под Переяслава. Хоронил всех, кто пал в битве, - своих и чужих, ибо какие же они чужие? Сняв шлем, ехал по зелёному полю шагом в сопровождении сыновей, воевод, дружинников, печально смотрел на мёртвых, коротко кивал, чтобы помогли раненым, велел отпускать пленных, которые попадались ему на глаза, ибо грех великий брать в рабство единокровных братьев, да и нельзя идти на поводу у злости, когда хочешь осуществить великое дело, - надобно щадить покорных, а укрощать лишь наглых. И вот тут прорвалась сквозь конное сопровождение княжеское обезумевшая от горя женщина, бежала, не видя перед собою ничего, и остановилась перед конём Юрия, отчаянно закричала:

- Убили! Уби-и-ли его-о!

Князь натянул поводья, остановился молча, не спрашивал, кого убили, но женщина и не требовала расспросов, ибо разве для того догоняла князя и прорывалась к нему?

- Вырывца моего убили! - голосила она, и когда Долгорукий услышал имя своего дружинника, которого уже давно никто не звал Вырывцем, а только Вырвикишкой, то шевельнулся на коне, хотел что-то сказать Оляндре, о которой слыхал, но видеть никогда не видел, однако сдержался, лишь ниже склонил голову, будто хотел отдельно погоревать и над Вырывцем, который был хорошим дружинником, всегда любил вырываться вперёд в стычках с врагом, да и тут, собственно, вырвался вперёд, - быть может, именно благодаря его мужеству и его смерти суздальцы начали битву и добились победы.