Дмитрий Ерёмин - Юрий Долгорукий (Сборник)

Такого в Киеве никогда ещё не видывали.

А Долгорукий, словно бы оправдываясь и перед киевлянами, и перед своими, и перед осуждающими взглядами иереев, привлёк к себе Дулеба:

- Вот, лекарь, княжеская доля: власть всегда выше человека, власть нависает над тобой даже тогда, когда ты добыл её собственными усилиями и заслугами. Чем превзойти власть? Все князья, лишаясь власти (а лишаются они её неизбежно, хотя бы и после смерти), могут продлевать своё существование лишь благодаря тем людским поступкам, которых не позволяло их положение. Следовательно, поступки вопреки положению.

- А я ничего тебе не говорю, княже. Рад видеть тебя в Киеве, здоровью твоему рад.

- Считаешь, помолодел?

- Всем это видно.

- Лишь бы ты не ошибся.

- А возле такой жены, как Оляндра, и вовсе моложе станешь, улыбнулся Дулеб.

- Князь должен дать мне боярский двор! - тотчас же вмешалась Оляндра. - Ты, княже, добрее всех! Ты пожалеешь бедную женщину!

- Доброты княжеской на всех женщин не хватит, - сказал Долгорукий с сожалением. - И человечности также не хватит. Ни для народа, ни… - Он оглянулся вокруг, разыскивая кого-то взглядом, и добавил после молчания: Ни для летописцев…

- Может быть, и чрезмерно добр ты, княже, - негромко заметил Дулеб. Вижу, позвал на пиршество и Петрилу, и Ананию; наверное, придёт и Войтишич, который где-то спрятался и выжидает.

- И Войтишич придёт, - согласился Долгорукий. - Все придут, всех приму. Потому как не может человек тратить свою жизнь на вражду, уже сегодня пошлю гонцов во все концы нашей земли, чтобы объявили о мире и конце всех раздоров и ненавистей. Единство и свобода для всего люду. Самое дорогое в свободе - борьба за неё. Мы достигли свободы, доказали свою способность, теперь можем свободно взяться за своё дело. Никого - над нами, никто не будет мешать, - стало быть, какие же враги могут быть у нас сегодня и почто ненависть?

Дулеб долго молчал, подошли уже к сеням, стали входить во дворец, согласно чинам и дерзости, у кого что было, а когда мыли над серебряными рукомоями руки, лекарь снова каким-то образом оказался возле князя Юрия и сказал ему:

- Кому кажется, что он уже достиг свободы, на самом деле её утратил или же утратит вскоре. Человек борется всю жизнь. Затем и пришёл он на свет.

- А ты, лекарь? - спросил князь. - Также борешься?

- Борюсь. Даже с самим собою, ежели хочешь, княже. Ты же перебороть себя не можешь, вижу.

- А нужно ли? Намекаешь на эту вот жену? Или вспоминаешь Суздаль и наши странствия по Суздальской земле?

- Боюсь успокоения твоего, княже.

Иваница тем временем пробрался к Оляндре, попросил тихонько:

- Сядь возле меня за столом.

- А ежели я возле князя хочу!

- Там без тебя найдётся кому сидеть. Хочу, чтобы возле меня была.

- Меня - спросил?

- Вот и спрашиваю.

- Уж больно ты благой. А я люблю колючих.

За столом располагались долго, с гомоном и выкриками, перебрасываясь словами с князем Юрием; располагались, как велось здесь десять и сто лет назад, - незначительных оттесняли к двери, возле князя по правую руку сыновья и особенно видные люди, по левую руку - служители бога, лучшие люди суздальские и киевские, хотя последних было и не густо, убежали с Изяславом, потому-то Войтишич, который чуточку позднее других появился в золотой гриднице, получалось, был как раз уместным за столом; Долгорукий пошёл навстречу старому боярину, тот издали раскрыл для объятий руки, в восторге воскликнул:

- Князь мой дорогой! Видел тебя здесь малым дитятей, а теперь ты уже и седую бороду имеешь, будь оно проклято всё на свете, пускай бы и не видели этого мои старые глаза! Служил твоему отцу Мономаху, а уж затем никому так не служилось, будь оно проклято! Не будь я сейчас так стар, и тебе послужил бы, но отошёл от дел, дабы не видеть своими старыми глазами всех паскудств, творящихся на белом свете. Вон игумен Анания не даст соврать.

Долгорукий словно бы и не заметил игумена Ананию, но и злого не говорил ему ничего, ибо куда девать игумена княжеского монастыря, врезанного в самое сердце Киева. Служил игумен Мстиславичам и дальше служить будет - что же поделаешь? Святыни неприкосновенны, а вместе с ними и их служители.

Дулеб оказался за столом рядом с Ростиславом. Долгорукий посадил их вместе, словно бы для того, чтобы показать всем двух ценнейших для него людей, благодаря которым, как он считал, добыт Киев.

Может, и все так считали, кроме Ростислава и Дулеба, потому что молодой князь, верный своему обыкновению не замечать никого, кроме самого себя, словно бы и не видел Дулеба, лекарь же в мудрой своей снисходительности предпочитал забыть неразумную чванливость Ростислава, которая чуть было не привела к гибели не только самого князя и Дулеба, но и дело всей жизни Долгорукого. Считал за лучшее молчать, молча принял ласковые слова князя Юрия, молвленные про него следом за словами про сына Ростислава, молча выпил свою чашу, хотелось ему думать про Ойку, которая снова ударилась в свою диковатость, нелюдимость, спряталась во дворе Войтишича, сидела возле отца, неизвестно, вышла ли хотя бы встретить брата своего Кузьму, ибо тот после всего, что случилось в Киеве, вряд ли пойдёт к отцу первым.

Любовь у Дулеба с Ойкой была какая-то тревожная, болезненная, ненадёжная, неустойчивая. Рвалась каждый раз, как тонкая паутина. Дулеб чувствовал себя виновным перед девушкой, до сих пор ещё не мог забыть Марию, которая еле маячила на краю его снов, но не проявляла желания исчезнуть навсегда, напоминала о себе своей ласковостью, смелой добротой, которой даже сквозь годы словно бы хотела победить Ойку, её непостижимость.

Собственно, он и не встречался с Ойкой после того веча подольского, когда киевляне отказались идти вместе с Изяславом супротив Долгорукого. Привела она тогда Дулеба и Иваницу в Турову божницу, затерялась среди людей - и уже больше не появлялась. Прятались на Подоле у братьев Ребриных, затем снова поселились на Горе у Стварника, не боясь возвращения Изяслава. Ойка не пришла. И между Иваницей и Дулебом снова восстановилась давнишняя дружба, пропала ненависть, а возможно, и не пропала бесследно лишь залегла на дне в сердце Иваницы, готовая подняться в любой миг.

Чашник брал у пахолков жбаны с печатью Долгорукого, наливал князю его излюбленное просяное пиво, привезённое из Суздаля. Юрий окидывал взором длинные столы, своих сыновей, любимцев, дочь Ольгу, которая сидела между князем Андреем и Берладником, уже не ребёнок, вполне взрослая девушка, уже и за князя можно бы выдавать, увидел князь и хитрого Сильку, который не торопился встречаться с родным отцом, а протиснулся поскорее к знатным да владетельным, стреляя во все стороны круглыми глазами, всё наматывая себе на ус, стягивая брови к переносице, думал или делал вид, что думает? Князь то и дело незаметно улыбался, чувствовал себя помолодевшим, ему хотелось петь, и он уже подал было знак своему верному Вацьо, но вдруг вспомнил, что не держал ещё слова его дружинник Громило, чем нарушался обычай, поэтому наклонился к Громиле, крикнул: