Дмитрий Ерёмин - Юрий Долгорукий (Сборник)

Парень радостно засмеялся, взглянул на свои мускулистые руки, решил:

- Добро! - и пошёл навстречу зодчему и Страшко.

- Здравствуй, дружина! - первым весело окликнул его остроглазый Никишка.

- Здорово, - смущённо ответил Мирошка и покраснел. - Чего это зубы скалишь?

- Да больно уж ты хорош…

- И сам ты не плох…

Никишка весело засмеялся. Скрывая смущенье, Мирошка громко сказал:

- Будь здрав, отец зодчий. Бери меня в круг, к себе…

- Ну, что же, - охотно сказал Симеон. - Возьму! Симеон обернулся к Страшко:

- Ишь, светел и быстр твой приёмыш. Затем, что счастлив…

Страшко смолчал: негоже было болтать без дела. И без того вон бежит Любава домой кустами… Ух, как бы сраму не вышло! Чего болтать? Поэтому он смолчал, а вместо него ответил старик Демьян:

- Славен мир для юного сердца! Зодчий завистливо, тихо вздохнул:

- Да… славен. И я был юн, - добавил он грустно. - Ан вырос в Киевской лавре, в келье… радостей сих не знал.

- Рано, знать, в чернецы подался?

- Рано. Мирского греха вкусить не успел. Меж братии вырос, науки постиг и зодческой мудрости научился…

- Быть зодчим - то славный дар!

- Да… славный. И нужен он человекам.

Симеон опять вздохнул, будто хотел сказать и Страшко, и Демьяну, и этим молодым парням нечто самое важное и большое. Но вместо этого только раздумчиво повторил:

- Да-а… славный!

После паузы он деловито велел, обращаясь к Никишке с Мирошкой:

- А ну, тяните вон ту городню сюда: здесь князь утвердит московской стены начало…

Страшко, Демьян, Никишка с Мирошкой и мужики, а вместе со всеми Ермилка с Вторашкой, склонились к венчатой части стены, называемой городней. Сейчас городня лежала в отдельных брёвнах, но уже была точно подогнана мужиками, венец к венцу. Мужики сообща взялись за неё и легко подвалили к нужному месту.

Скоро, работая вместе со всеми, Мирошка забыл и Любаву, и сладкую ночь на холме, и свои горячие речи. Но хоть ум его на время забыл об этом - в сердце всё время пело, росло, жило какое-то чистое, еле внятное трепетанье. Похоже, будто Любава вложила в душу Мирошки крылатого мотылька! И от этой почти невесомой, невнятно трепещущей жизни в руки Мирошки вливалась буйная сила. Он резво хватал бревно, взваливал на плечо или спихивал вниз, помогал это делать другим, легко отзывался на шутки, а иногда с улыбкой и сам покрикивал на Ермилку:

- Чего без дела стоишь! - как будто тот ему не чужой, а так же, как и Никишке, родной младший брат.

Люди трудились, готовили холм для княжьего дела. А вешний день над холмом поднимался такой же трудолюбивый, такой же весёлый, как и счастливый парень Мирошка…

И вот наступило жданное утро.

Апрельское небо сверкало и голубело, переливая в себе с востока на запад жаркое солнце. Серебряно-белые облака выходили навстречу солнцу, как лебеди выплывают навстречу стругу. И так же как лебеди перед стругом, так облака расступались на синей дали небес перед жарко пылающим солнцем.

От ясного жара солнца с теплеющих облаков на землю летела незримой пылью тихая, благодарная влага. Она летела на сизые гривы сосен, на ласковые вершины берёз, на веточки лип, осин, тополей, ясеней, вязов, диких яблонь и вишен. Рощи, леса и сады уже были наполнены брачным вешним томленьем, вот-вот готовые выбросить первый лист из липких, набухших почек или первые жемчуга соцветий из пухлых плодушек.

Весенняя влага бисером оседала на ярких стрелках новорождённых трав и на старых травах, оживших среди прошлогодних косм. Она сверкала на выпирающих из земли сосновых корнях, на хвое, на мусоре, стружках и щепках, изгрызенных пламенем головешках, на пепле соломы и комьях глины, размятой там, где стоял посёлок. Она оседала на землю, открытую солнцу, - сильную, ароматную, молодую. Струилась над синей лентой реки, и река всё время сверкала тысячью нежных брызг, хотя её воды неслись без плеска и в них отражалось ясное, первозданно-чистое небо.

Люди не видели, как летела, струилась в прозрачном воздухе эта вешняя влага. Но время от времени они проводили ладонями по щекам, по лбу, улыбались и радостно говорили:

- Ну, славный выдался день!

- На то и апрель, чтобы в землю - прель!

Они поднимали головы, разгибали спины. На краткое время они бросали трудное дело в раскопанном поле, в распахнутом доме, в глухом дворе и с жадной надеждой глядели на мир, от века прекрасный, свободный, светлый, полный запахов, звуков, свершений и ожиданий…

Пришёл этот день и на холм московский.

После пожара здесь жили пока без изб, без отдыха, все в заботах. Но в этот день и несчастный сказал: «Добро!» - ибо день поднимался голубоглазый и русый, как сильный, весёлый парень. С таким - не погибнешь. Такой - не выдаст. За ним - и дело пойдёт быстрей!

И люди готовили холм для дела спорее, охотнее, чем всегда. Их волновало и радовало начало нового города не только своей новизной, но и тайной надеждой: авось будет легче голодным жить… авось в этот город войдёт к ним счастье!

В сотый раз поглядев с холма, Симеон сказал кузнецу:

- Мудр он, князь Юрий: место славное выбрал! Отсель погляди в Заречье: будто вся Русская земля легла там, внизу, ожидая вещего часа!

Демьян ответил вместо Страшко. Но ответил он не на то, о чём говорил Симеон, ибо сказанное зодчим показалось Демьяну неясным, сложным. Он откликнулся только на то, о чём всё сильнее с гордостью пело старое сердце, - на мысль о светлой силе труда:

- А много по всей земле сотворили мы - человеки! И грады, и веси, и храмы в них, и сады…

- Однако и зла немало! - угрюмо сказал Страшко. Демьян убеждённо бросил:

- То зло, я мыслю, не в нас: оно между нами ходит. А в нас - добро!

Симеон с одобрением взглянул на Демьяна. Оборванный, старый, обросший нечёсаной сивой бородой, давно не мытый, Демьян был мудр и хорош. И зодчий сказал негромко:

- Спасибо тебе, дедок. Златое вымолвил слово! Однако рыжий Михаила не вразумился.

- Мыслю я всё же, что зло есть и в нас. Оно в крови обитает. Кабы не в нас, чего бы жить людям в злобе!

- Судьба нас той злобе учит! - сердито вскричал Демьян. - Она, по веленью бесов, узлы лихоборства вяжет. А в сердце людском - от века добро!

- Труд есть добро! - серьёзно заметил зодчий. - От всех недугов он спасенье, от всяческой злобы - щит! Трудясь - и землю наполнит обилие, а душу - покой…

Вздохнув, будто вспомнив ушедшие в прах надежды, зло и обиды жизни, он досказал:

- Только в труде себя и спасаю. В нём лишь благость ищу.

Все помолчали.