Дмитрий Ерёмин - Юрий Долгорукий (Сборник)

Ермилка звонко вскричал:

- Ох вижу князя с княгиней!

Не дожидаясь совета старших, в сияющем возбуждении он вместе с Вторашкой сбежал с холма.

Строитель заторопился. Он строго сказал, взглянув на Страшко:

- Пора! Давай начинать, мужики…

Страшко, Никишка и остальные первыми встали возле будущей городни, встречая князя с княгиней.

Князь Юрий взошёл на холм. Остановившись у брёвен, готовых стать городней, он посмотрел поверх дремучих лесов за Москву-реку, туда, где в бескрайней, живой синеве лежала Киевская земля.

- Велика она, Русь! - сказал он задумчиво то ли княгине, то ли себе, то ли печальному Святославу. - На коне за год не объедешь. И кипит она, и звенит, и плачет. Пашут её мечами, росят травы кровью, молотят цепами палиц. А всё потому, что секутся князья с боярами и друг с другом. Завистливы да бездомны… друг друга спихивают с земель!

Совсем по-другому, почти с усмешкой, он поглядел на грустного Святослава.

- Вот и племянник мой Изяслав тебя выгнал прочь для-ради собственных чад!

Святослав угрюмо ответил:

- Сгубил Изяслав мой живот навеки. В одном лишь Путивле имел я семьсот людей. Там же много сотен бочек мёду было. Двор добрый держал я со всяким благом. Железо имел в запасе, жёлтую медь. На гумнах сушилось жито, в лугах - стада, рога да копыта. А ныне нет ничего ни в Путивле, ни в Новгороде-Северском и нигде. Гол я и бос, как нищая чадь, отныне. А Игоря-брата племянник твой взял в полон, постриг в монастырь, а скоро погубит смертью.

Юрий погасил усмешку, потом опять внимательно оглядел далёкую синь Заречья и сказал довольный:

- За этой рекой болото… болото распрей и горя. А тут, на холме, мой верный и прочный берег!

В глазах его вспыхнула искра зависти и досады. Он посуровел, тронул усы и жёстко добавил:

- Но я и в Киев ещё пройду… болотом, как посуху. Так ли, брат Святослав?

Ольгович заискивающе поклонился:

- Ты старший над нами, там тебе и сидеть!

Но выцветшие глаза Святослава глядели тускло, без преданности и надежды.

Заметив это, Юрий мягко сказал:

- Не для себя хочу Киев, для-ради дела. Ибо я помню завет отца моего, Мономаха: «Не хочу я лиха, но добра хочу братии и всей земле Русской». Так же и я. А Бог - мне на помощь…

Он сильно тряхнул головой, отгоняя тайные мысли. Оправив полы красного бархатного корзна - богатого княжеского плаща, поглядел на княгиню и на людей, стоявших поодаль, весело оглянул Симеона и громко спросил:

- Готов?

Тот возбуждённо кивнул седой головой:

- Готов.

- Ну, вот и добро!

Долгорукий схватил в щепоть клочок седой бороды. Лицо его стало строгим, взгляд раздумчиво побежал с холма к речной сверкающей глади, потом опять вернулся на холм и цепко прошёлся по людям, по линии будущих стен, по жёлтым, смолистым, умело обтёсанным брёвнам. С летучей улыбкой вновь поглядел на княгиню, на хмурого Святослава и оживился:

- Ох, многажды с юности ездил я в Суздаль из Киева и назад! Глядел в те поры на воды всех русских рек, и паче - на берег реки Москвы. Затем глядел, что отсель недалече, на день пути, берег сей бел, как пух, от белого камня! Плывешь по Москве меж каменных тех берегов и мыслишь: «Поставить бы город из белого камня… Красив и прочен был бы он здесь вовеки!» Таким бы и надо ставить мне новый город. Но нету сроку и силы. Пока поставлю я город мал, деревян - из дуба да из сосны…

Он вновь оживился:

- Но после, в иные годы натешут строители камень, пригонят тот камень сюда в ладьях - и будет город сей белокаменный, как и лучшие грады мира! Верую и хочу, что если не я, то дети и внуки мои таким его сотворят!

- Аминь! - сказал Симеон и вместе с Юрием перекрестился.

В торжественном, быстролётном молчанье каждый подумал о новом, ещё не рождённом городе в добрый час. Потом несмело вышел былинник. Сияющий княжич Ольг сказал, обращаясь к князю:

- Прости… но вещий Даян хочет песнь о новом граде пропеть. Дозволь ему, князь премудрый!

Юрий с улыбкой взглянул на юного Святославича:

- Что же, это добро. Ибо вещие струны Даяна давно люблю…

И мягко спросил Даяна:

- Но что же споёшь ты про новый город? Его ещё здесь и нет!

- Что ведаю, княже, то и спою, - негромко ответил былинник и склонился к гуслям.

Былинник был стар, немыслимо худ и оборван. Рубаха повязана грубым вервием. Выцветшие порты - в заплатах. Старые калиги еле держались на тощих, больных ногах. Он часто устало прикрывал слезящиеся глаза синевато-красными, лишёнными ресниц веками, и тогда пергаментно-жёлтое лицо его, окаймлённое сивой, текущей книзу бородой, становилось похожим на лицо покойника.

Тело былинника извелось, износилось. И нет для тела заплаток: истёрлось - иди в песок! Но в старом, усталом теле былинника более сильно, чем в юности, билась мысль. Жил в нём ликующий дух. Он, этот дух, исторгал из горла живые, сильные песни, и мир чудесно преображался в певучих былинах Даяна.

Жизнь старика уходила в слова, слова же вновь становились жизнью - и уходили в народ, наполняя надеждой и гордостью каждое сердце. Не умирали среди народа, рождённые им же и спетые ещё древним Баяном, картины битв и походов, пиров, труда и покоя. В былицах сражались и пировали богатыри - народная сила, народная слава, мечты и надежды трудолюбивых, весёлых людей Руси. Оживали в бессмертных песнях могучий и справедливый муромский смерд Илья; весёлый выдумщик и лукавец Алёша - поповский сын; Добрыня - простой и преданный воин; всесильный мужик Микула и правдолюбец гусляр Садко; спесивые, сильные и чужие Чурила, Дюк и другие.

За долгую жизнь свою много раз Святославов былинник Даян был с кочующим князем не только в родном уделе, в Путивле и Новгороде-Северском, но и в Чернигове, Киеве, Курске, Новгороде Великом, Смоленске, Рязани и Муроме.

Видел он слёзы людей и горе, пиры и славные сечи. И мало видел покоя. Но в этот весенний час ему не хотелось тревожить сердца людей перечислением злых обид и горя нового века. Среди печального пепелища он с радостью думал о будущих жёлтых, покрытых смолою стенах, о белом городе на широком крутом холме. Стоит этот холм посреди лесов. Похож он не то на большой богатырский шлем, не то на могучую богатырскую грудь, застывшую в тяжком вздохе. Как будто лежит здесь в этих лесах богатырь, раскинув сильные руки. И вот, подобно очам, блестят под солнцем болота… А как набежит на солнышко туча - померкнут эти болота, будто ресницы тихо прикроют очи богатыря…

Не спеть ли ему об этом?

А что ж, об том и спеть…

В последний раз поглядев окрест, Даян схватил умелыми пальцами струны гуслей. Схватил - и закрыл глаза. Закрыл - и забыл весь мир. Только песня осталась.

Не открывая глаз, он вскинул кверху лицо. Оно побледнело. Синие губы раскрылись. Бородка дёрнулась, как живая.