Геннадий Ананьев - Андрей Старицкий. Поздний бунт

- Безусловно.

- Завтра приди на выезд царицы Соломонии в Рождественский монастырь.

- Буду, если велишь.

- Велю и прошу по-братски.

Выезд царицы Соломонии ничем не отличался от прежних торжественных выездов из Кремля. Впереди полусотня детей боярских на буланых ногайцах, при колымаге [131] [131] Колымага - карета для поездки в летнее время. - белоснежные рынды на белых же конях; следом - с десяток-колымаг с боярынями; замыкает поезд еще одна полусотня детей боярских на вороных конях.

Провожающих - целая толпа. Думные бояре и дворяне почти все. Приказные дьяки - особняком. Тоже почти в полном составе. Все терпеливо ждали митрополита, чтобы получить от него благословение на выезд и на доброе благотворительное дело, ради которого и едет царица Соломония в девичий монастырь.

Князь Андрей и Дмитрий - в первых рядах провожающих выезд царицы. Молчат. Князь Андрей доподлинно знает коварный замысел, так торжественно обставленный, князь Дмитрий Иванович догадывается, что творится что-то неладное, но открыть свои подозрения младшему брату опасается. Да и позволительно ли здесь открывать рот: любое слово может быть услышано челядью, которая понесет услышанное, раздувая, наслаивая свои выдумки, - осерчает тогда брат-царь донельзя.

Молчат и все остальные провожающие. Тоже либо знают о коварстве царя-батюшки, либо недоумевают: чего ради ехать на поклон настоятельнице монастыря ради какого-то благотворительного дела, когда ее можно позвать в Кремль. На богомолье бы - иное вовсе дело. Но тогда отправляются в паре с супругом, как до этого всегда делалось. Не задашь, однако, никому вопроса, чтобы развеять сомнения. Поступки царицы столь же не подсудны, как и самого царя. Она все решает так, как ей заблагорассудится. Или как пожелает муж.

Появился митрополит с животворящим крестом. Осенив им Соломонию, произнес торжественно:

- Именем Господа благословляю тебя, царица любезная, на богоугодный путь.

Соломония поцеловала крест, вовсе не обратив внимания на последние слова митрополита, имевшие двойной смысл. Ей и в голову не могло прийти, что ее обманывают, готовят ей западню. Она спокойно села в колымагу, подсаженная ближними боярынями, и выезд тронулся к Фроловским воротам.

Толпа провожающих начала растекаться, и братья, Андрей с Дмитрием, остались одни.

- Похоже, долог путь будет царицы за стенами Кремля, - оглянувшись по сторонам, нет ли кого поблизости, проговорил со вздохом и не громко Дмитрий Иванович.

- Знаешь, брат, что я тебе скажу, - отозвался князь Андрей, - плетью обуха не перешибешь.

- Вроде бы ты прав, под угодничеством своим самовластцу ты ведешь всех нас троих к гибели. А то и четверых.

- Ну, хватил. Не слишком ли?

- Не слишком. Попомнишь мои слова, кусая локти.

Они разошлись по своим теремным дворцам, оставшись каждый при своем мнении. Оба считали себя правыми, уповая на обычное в таких случаях: жизнь рассудит.

Она и впрямь рассудит. Только когда ничего уже не изменишь. Но случится все уже без князя Дмитрия Ивановича. К нему приклеится какая-то зараза, и, помучившись, он почит в бозе. Не доживет он до трагической развязки.

В отличие от всех придворных, беспокоившихся о царице Соломонии, сама она была настроена благодушно. Дорогой она прикидывала, какой вклад может оставить в монастыре по просьбе настоятельницы, и получался он внушительным, представляла, как после ее благотворительности сестры во Христе восславят в молитвах ее добродетель, а монастырский хор возгласит многие лета и любимому супругу, царю всей России, и ей, его верной спутнице. «Может, Бог даст, и наследника вымолят…» - думалось царице.

Поезд встретила сама настоятельница. Перед воротами монастыря. Дети боярские спешились и с поклоном слушали ее приветственную речь, а когда Соломония направилась к калитке, они, будто невзначай, отгородили от нее всех сопровождающих, и так получилось, что в монастырский двор царица вошла лишь в окружении дюжины монахинь. Тут же за калиткой встретил ее думный дворянин Иван Шигона с десятком выборных дворян.

- А что здесь делают мужчины? - спросила Соломония, впервые почувствовав что-то неладное.

- Митрополит Даниил благословил. Отпустил грехи мои, повелев допустить мужчин в девичий монастырь.

- Кощунство.

- Верно. Но далее, сестра во Христе, тебя ждет не меньшее кощунство.

- Какое?! - воскликнула в полном замешательстве Соломония и, оглянувшись, поняла, что слуги остались за воротами монастыря, а с ними и ее охрана - дети боярские. Дошло до нее, что теперь она одна в руках этого самодовольного дворянина, которого она всегда недолюбливала, и он об этом знал.

- Тебе предстоит постриг. С благословения митрополита.

Похолодело все внутри. Какое святотатство! А Василий?! Так нежил в последнюю ночь, словно вернулся к ним медовый месяц. «Готовил кову, ласкал! Как назвать это?!» - подумалось с горечью.

Предательство, достойное проклятия!

Настоятельница тем временем елейно успокаивает:

- Мне жаль тебя, царица. Но на то воля Василия Ивановича, освященная митрополитом. Ради выгоды великой России, а значит, богоугодно. Со смирением прими судьбу, молитвами замаливая грехи наши земные, тяжкие.

- Будьте вы прокляты! - воскликнула гневно Соломония и, резко развернувшись, кинулась было обратно к калитке.

Она, наивная, считала, что ее возьмут под свою защиту и оградят от коварного насилия дети боярские, но и они, и ее сопровождавшие барыни уже успели отъехать от монастыря. Соломония этого никогда не узнает, ибо, по слову Шигоны, ее перехватила дюжая пара из выборных дворян, а сам он предупредил:

- Не дури, царица! По воле самодержца всероссийского мы поступаем, а не по своему усмотрению. Велю и тебе не перечить воле государя нашего и принять постриг со смирением и с молитвой Господу.

- Не хочу! Не желаю!

Выборные дворяне, подхватив Соломонию под руки, можно сказать, поволокли ее в монастырский храм, где все уже было приготовлено для пострига.

Великая княгиня продолжала отказываться принять схиму, хотя теперь она окончательно убедилась, что выхода нет. Если бы дети боярские из ее охраны намеревались ее защитить, они давно бы пробились бы в монастырь и отбили ее от злого Шигоны. Понимая безвыходность, она все же отталкивала настоятельницу, которая сама хотела провести установленный обряд пострига, и тогда Шигона принялся хлестать Соломонию по щекам, приговаривая:

- Смирись! Смирись!

Женщина зарыдала, оскорбленная до глубины души, и, казалось, потеряла полностью волю к сопротивлению, однако, надевая рясу инокини, произнесла со злой торжественностью:

- Господь праведный отомстит за коварство, со мною сотворенное! Всем! И государю, и исполнителям его воли!