Вадим Полуян - Ослепительный нож

«Ты-то не сожжена», - глубоко спрятала упрёк Всеволожа.

Словно услыхав, Фотинья ответила:

- Я ли перед тобой? Призрак во плоти! Дух сгорел…

Снова боярышня погрузилась в поиск: как спасти осуждённых? Требовался большой заступник. Властью ли, силой ли могущий разметать неправый костёр. В ком сила и власть? Все далече. Василиус - без державы и скипетра. Юрий Патрикеич - без войска…

Ещё день минул в бесплодных мыслях.

Фотинья собралась в Москву пешей. Отговоры не помогали. Удалось удержать упрямицу мольбой не оставлять свою «ба-арышню». Дева вновь села у окна. Чёрный двор, полный кур, свиней, обдавал тяжким неблаговонием.

К кому припасть? К чьим стопам? Василий Ярославич Боровский за литовской границей, в Брянске. Ряполовские с Оболенскими невесть где. Названый митрополит Иона? Евфимия вспомнила споры с его участием, когда решалась участь детей Василиуса. И… вздохнула: рязанский владыка вряд ли знает можайских бояр, да ещё волхвов!.. Осенила мысль: Софья! Бывшая княжна Заозёрская, нынешняя великая княгиня! Немногое может противу властодержавца мужа, а какая-никакая заступница!

Боярышня поднялась. Только бы успеть! Ей вневеды, много ли отпущено времени.

Пампушка Олёница вернулась из торговых рядов. Объявила с порога:

- Бирючи на стогнах кричат: повечер колдунов сожгут, мужа и жену! Мостники на Торгу установили столбы и рундук для князя. Старая княгиня Аграфена - литвинка, слышно, не явится поглядеть. Страшится!

По ногам Всеволожи косой ударили. Упала на лавку.

Олёница отпаивала парным молоком дневной дойки. Успеть бы выполнить завещанье Андрея Дмитрича! В узелке был серебристо-коричневый порошок. Медный или медно-свинцовый. А лёгкий! Надвое поделила, спрятала в рукавах.

Фотинья отказалась идти на Торг. Побелела в необъяснимом упорстве. Олёница и Евфимию отговаривала:

- Не устоишь там, лебёдушка. Даже от вести лишилась ног!

Фотинья не смела остановить, а глядела с надеждой.

- Пойду, - покрылась Евфимия чёрной понкою. - Есть понадобье.

На Торгу перед заповедным пространством с двумя столбами, за цепью бердышников, полукольцом собирались мёстичи - жители Можайска, а также окрестные поселяне. Княжеский рундук, сработанный мостниками на славу, ещё был пуст. Кат в чёрном кобеняке с пришитым к вороту колпаком, с длинными рукавами, распоряжался подручными, что окладывали столбы дровяными клетями. За спиною Евфимии с холопской безропотностью приговорил стариковский голос:

- Головная казнь - кара, наказанье от Господа!

Забубнили набаты, оборвав многоглагольность толпы. На рундук взошёл князь. Он явился не в лучшем платье: в бархатной тёмной ферязи, длинной, прямой, без воротника. Людство оспешливо раздалось, открывая путь двум телегам, привёзшим двух вязней: боярина и боярыню. Евфимия цаплей тянула шею, тщась увидеть родные лица. Верхушки шапок мешали.

Дьяк Фёдор Кулудар выступил с харатейным листом назвать вины приговорённых. Разобрать бы слова, а она протискивалась, норовя стать ближе. Хорошо видела, как Мамонов взвели на клети, привязали к столбам. Купчина в первом ряду тонко оповестил:

- Простились, аки голубь с голубкой. Евфимия пробилась к нему.

С неожиданной силою на весь Торг прозвучал голос аммы Гневы:

- Позовите священника!

Торговка в рыбном фартуке утёрла слезу:

- За это бы их простить!

Священник, совершив требу, покинул обречённых одного за другим. Кат подал знак к прощанию.

Первым подошёл дворский из Нивн, опустил перед боярыней и боярином по охапке цветов. Всеволожа - за ним. Столб Андрея Дмитрича оказался ближе. Опустила завещанный узелок на дровяную клеть перед ним. Показалось, Мамон кивнул. Иль помержилось? Тем временем кто-никто вереницей подходили к столбам, подносили цветы и платчики, образки и тельники… Людство издавало стон. Князь дал знак Яропке. Тот мячом - с рундука. Бердышники разогнали прощающихся. Евфимия едва подошла с узелком к дровам аммы Гневы, её так сшибли - отлетела на сажень… Не упала. Крепко сжала содержимое в кулаке. Пыталась умолить приставов: прислужница, мол, казнимой боярыни. Оттеснили за оцепление: - Пшла, нечистая!

Заветное место являло порог между первым миром - вещественным и непосредственно третьим - огненным. Всеволожа винилась глазами перед Андреем Дмитричем: его «милушка» не исполнила завещания! Он же страдальчески устремлял взоры на Акилину Гавриловну…

Кат поднёс два горящих пеньковых витня к его и её подножиям.

Вспыхнул хворост в дровяных клетках. Взвились кудри дыма перед лицом огня. Клетки занялись, затрещали…

Следующее мгновение очевидцы вспоминали, как конец света. Вырос огненный столп от земли до неба. Не столп - красный смерч! Всё крутилось… Падали замертво приставы и бердышники. Рухнул кат в пылающем кобеняке. Как слизанный, опустел рундук. Всеволожа заметила: Яропка и Кулудар подсаживали князя в седло. Толпа с воем побежала, ломая лавицы с дорогим товаром. Торг оголился. Боярышня стояла одна. Платье пахло сосной. Серосмольный сумрак вился над площадью.

Место смерти Мамона - чудесная пустота: ни сожжённого тела, ни чёрного столба, ни пепла внизу. Большой земляной пятак на стёртой траве, и только.

На месте же аммы Гневы - и сожжённое тело, и чёрный столб, и погарь в подножии.

Боярышня закрыла лицо. Тёплые руки взяли её за плечи:

- Пойдём, лебёдушка! На телегу да - к дому, там и опомнишься.

Уводимая от огненной тайны, она услышала издали обезумливающий вопль:

- Отказни-и-и-или!

Заночевали в деревне Брошевая, дабы въехать в Москву, когда рогатки поснимут с улиц. Утренний заморозок сорвал с путниц паутину сна. Евфимия ощупала опашень, сходный с мужским, в подол коего вшила то, что не успела бросить на костёр аммы Гневы. Как день перед грозой, хмурая Фотинья натянула вожжи на Торгу, попросила:

- Ба-арышня, купи квасу.

В квасном ряду лица смурные. Почитай, Белокаменная вся омрачена, как Фотинья. А вот двое знакомцев, пьющие квас. Длиннобородый, густые волосы крыльями по вискам, грудь голая, десница в кулаке - это Иван Уда, умелец-скобарь. Могучий, в поярковом тёртом колпаке, взор горяч - это Хитря, кожевник. Внедавни оба подымали Москву против пожара, разора. Теперь пьют квас. Скобарь занят замками, кожевник - кожами. Боярышню не узнали. Так ли переменилась?

- Эх, было времечко! - Хитря опорожнил ковшик. - Ела кума семечко. А ныне и толкут, да не дают.

- Временщик силён, а не долговечен, - пробасил Уда.

- Справность шапку ломит, сволочь властвует, - примолвил Хитря.

- Доля во времени живёт, бездолье в безвремянье, - вздохнул Уда.

Кожевник наполнил ковшик.

- Когда ж злодей полетит кувырдышки? Уда успокоил: