Вадим Полуян - Ослепительный нож

- Что сталось с Олфёром?

- Рваный мешок костей, - был ответ.

Её Внесли не туда, где зловонила яма - недавнее тесное заточение воеводы. Стены - не брёвна, - камень. Положили на жёстком ложе. Поставили светец в изголовье. Долго лежала она одна в полной тишине, ибо суета земная не проникала в подземный покой.

С дверным скрежетом вошёл человек, принёс белую льняную тканину.

- Разоблачайся до наготы. Накройся.

Она узнала бородку буквой «мыслете». Зачем Шемякин болярец Котов сам пришёл к ней в темницу? Распорядиться было велено ему, а не делать. Лишняя близость - лишние подозрения. Ведь это он до тонкостей изобретал их побег, да изобрёл не на славу. Теперь-то ему бы - в тень, и глаз не казать из тени.

Евфимия не успела высказать укоризны. Он вышел. А вскоре вернулся с банной шайкой воды.

- Что же ты?

- Не в измогу мне. Платье к ранам пристало. Отставив воду, он склонился над ней.

- Не обессудь. В отцы тебе гожусь, ты мне - в дочки.

- Где услужающие? - ёжилась от его прикосновений Евфимия.

- В сей час мне не надо слуг.

- Что есть «сейчас»? - не поняла Всеволожа.

Он не ответил. В местах ранений смачивал присохшую одежду водой, не очень-то избавляя страдалицу от великой боли.

- Потерпи, поточка, - глухо вымолвил Котов.

- Не смыслю такого слова, - подняла она взор.

- На родных моих северах птичка зовётся поточкой, - пояснил боярин. – Ты - птичка. И опять в клетке.

- Не пришлось Фотинье меня спасти, - вздохнула боярышня.

- Не судьба, - согласился Котов. Евфимия, помолчав, спросила:

- Софря, Ельча, Руманец воистину ли мертвы? Он отвечал не вдруг:

- Нил Нефедьин в честь княжого застолья угостил их вином. Для верности.

В коморе воцарилось тягостное молчание.

- Фотинья их усыпила, - начала Евфимия убеждённо. - У неё дар внушения…

- Выдумщица Тинушка! - дрогнул голосом боярин. - Любит представить чижа орлом. Авось доверчивые уверуют.

- Стало быть, - сделала вывод Всеволожа, - и Нилу Нефедьину не она внушила выпустить воеводу?

Котов крякнул, однако смолчал.

- И всё же она привлекла твой взор? - вспомнила узница Фотиньину похвальбу.

- Ей ли не привлечь меня? - загадочно произнёс боярин.

- Нашёл прелестницу! - через силу улыбнулась Евфимия. - Глаза-насмешинки,. губы-обиженки, нос-задавала!

- Изобрази-и-ила! - Котов пониже склонился над раненой. - Приглядись ко мне, ляпуниха. Инда узнаешь своё ляпунство.

- Ты… - у Евфимии перехватило дух.

- Я её отец, - выпрямился боярин. - Мать оставила её в зыбке. Мачеха невзлюбила падчерицу. Пристроил сироту у Мамонов, московских моих соседей. Души не чаяли! Гащивала подолгу и загостилась насовсем. Здесь её не помнит никто. По смерти мачехи звал, не дозвался: родная - дальше чужой!

- Она родилась в Орде, - растерянно возразила Евфимия. - Родители-полонянники рано умерли. Вырастил князь Можайский.

- Лгачка! - обозвал дочь боярин. - Живал я в Орде с князем Юрием Дмитричем, неволею брал с собой мачехину нелюбку.

- Её ты называл поточкой? - полюбопытничала Евфимия.

Иван Котов, ни слова не говоря, достал из-за пазухи забытый наверху тельник, надел на девичью шею.

- Слава Богу! - благодарно вымолвила Евфимия. Снадобья, коими пользовал самозваный лечец, не оказывали должного действия. Жжение в ранах не утихало.

И вновь озадачила мысль: зачем же он здесь? Взошёл в чело башни, доставил нательный крест - спаси, Господи! Однако стоило ли возлагать на себя заботы не по способностям? Разумнее послать княжеского лечца, нежели вредить самочинным лекарством. Возжелал он незнакомке добра по дочкину уговору. Теперь же, под лучом подозрения, держался бы от неё подалее.

- Утром будут тебя пытать, - прервал Котов размышления Всеволожи.

Боярышня приподнялась.

- Как пытать?

- Князь Василий приведёт ката. Потребует имена споспешников. Ноги повелит жечь на угольях. Для виски ты ещё слаба.

Затянулось молчание. Капли в тёмном углу падали, звуками отмеряя время. Узница замерла, откинувшись на одре.

- Батюшка в детстве читал из истории про Сцеволу, римлянина, - заговорила она. - Я, аки терпеливый Муций, сунула палец в пламень свечи, после прыгала по хоромам, тряся рукой.

- Все мы - одно семейство: люди! - вздохнул боярин Иван. - Однако что по силам орлу, того не превозмочь голубю.

- Нынче предатель Олфёр Савёлов орлицею меня назвал, - похвалилась боярышня.

- Коли откроешь моё имя под пыткою, - перебил Котов, - не токмо меня погубишь. Чурбак выпихнешь из-под ног попавшего в петлю Московского государства!

Всеволожа, опершись на локте, вглядывалась в него.

- Таимные речи ты доверяешь мне. Доверь ещё одну тайну: помимо Софри, Румянца, Ельчи лежат чьи-либо жизни на твоей совести?

Иван Котов молчал.

Евфимия сызнова улеглась.

- Не прогневись, боярин. Тоже открою тайное размышление: ведь поделом дочь-мечтательница не возвращается к головнику-отцу!

Котов стоял, согнувшись, будто оправляя полу кафтана… Вдруг звякнула сталь о каменный пол. Рухнул боярин ниц перед одром Всеволожи.

- Прости, Евфимия Ивановна! Прости Христа ради! Зло попутал замыслить бес, да не попустил исполнить Господь. Шёл я к тебе с ласкотой на устах, а за голенищем - с ножом. Иного пути не видел. И… не поднялась рука!

- Встань, лазутник великого князя Василья Васильича, - отозвалась Всеволожа. - Вызволение московского воеводы важней, нежели моё. Добавь к моим ранам смертельную, ведь их никто не считал. Скажи: не помогли снадобья. И на уста мне ляжет печать.

Встав, он нашарил на полу нож, сунул за сапог.

- Дай твоё оружие, - попросила Евфимия. - Спрячу. Будет боль не в измогу, вскрою руку, лишусь памяти… После разузнай, буду ли жива, и пришли лечца. Горят раны, как костры…

Он пошёл к двери, не отвечая. Всеволожа проводила его взором.

- Бог тебе судья!

Ушей боярышни достигла заглушаемая скрипом двери молитва:

- Одели терпеньем рабу твою, святая мученица Евфимия!

Узница ждала пытки. Уговаривала боль своих ран приближением более нетерпимой боли. Раны, казалось, внимали ей, и огнь их утихал. Сгорало масло в светце, вот-вот наступит тьма. Страдалица уже приняла её, смежив вежды, и угасание светца ощущала лишь обонянием. Сырой подземельный холод не отдавал тело сну. Хотя тяжесть перенесённого за ночь всё чаще окунала голову в забытье, как краюшку в мёд.

Глаза закрыты, однако сна ещё нет, бодрствуют впечатления порушенного побега. И вот они начинают путаться, перемежаться бессвязицей, будто бы книгу жизни своей боярышня изодрала в клочья, смешала и по клочкам перечитывает. Приходи, спасительная дремота! Наступай, сладкое забытье! «А? Нет, не сплю…» В глазах вращаются веретена. Ко рту прихлынули волны. Накатываются всё крупнее, всё медленнее. Подземный, надземный мир, в коем она страдала, отпускает, как раковые клешни, отступает, уходит вспять. Сердце замедляет прыжки, тело холодеет, кровь, кажется, прекращает свой ток. И только укрупняются волны, и тяжело дышать…