Михаил Волконский - Жанна де Ламотт

– Да, не найдись эта расписка, с вас полностью взыскали бы деньги, – сказал Савищев. – Мало того, мне был дан платок, пропитанный наркотиком, чтобы я, явившись к вам, попросил вас показать эту расписку, кинул бы вам в лицо платок, одурманил вас, унес и уничтожил бы расписку. Но я погорячился и кинул платок в лицо жене дука дель Асидо, и этого он мне не простит. И вот отчего я должен теперь скрываться от его преследований.

– Но ведь это ужасно! – проговорил Саша Николаич.

– Погодите, то ли еще будет! – похвастал Орест и кивнул графу Савищеву: «продолжай, дескать!»

– Я сегодня, – снова заговорил тот, – решил во что бы то ни стало увидеть дука, который не давал мне денег, и так как через парадный, официальный вход меня к нему не пускали, я пробрался через сад на балкон, думая найти его и объясниться. И тут, на балконе, я услышал ваш разговор в гостиной с княгиней, и после того как вы ушли, не вытерпел, вышел и заговорил с княгиней сам, а в конце разговора кинул в нее этот платок. Но тут явился дук; мне оставалось только скрыться, я перепрыгнул через балконные перила, но бежать боялся и спрятался в углублении под балконо, заставленным зеленью. Я думал, что они сейчас кинуться за мной в погоню, и побегут по саду, но когда не найдут, успокоятся, подумав, что я успел убежать, а я, когда стемнеет, выйду и скроюсь… Из-под балкона я слышал разговор дука с женой, которую он привел в чувство! Пока вы говорили с нею, он стоял за портьерой и подслушивал. Она его стала упрекать за то, что он подслушивал, а он – что она говорила с вами. Тогда она сказала, что говорила с вами так исключительно для того, чтобы заставить вас уплатить деньги!

– Неправда! – опять воскликнул Саша Николаич, чувствуя, что этот последний удар для него чувствительнее всех предыдущих.

– Клянусь всем, что для меня осталось дорогого, что это – правда! – сказал бывший граф Савищев.

«Всю правду» рассказал он не только для того, чтобы заслужить этим убежище для себя у Саши Николаича, но и потому, что знал, что в этой правде были такие подробности, которые не могли не оскорбить чувств Саши Николаича.

Граф Савищев понимал, что ему не поможет никто, кроме Николаева, и потому, выбравшись когда стемнело, из-под балкона, прямо направился в трактир, где обыкновенно бывал Орест, нашел его там, рассказал ему все, и Орест привел его к Саше Николаичу. И здесь он стал рассказывать, припасая под конец тот камень, которым хотел доконать ненавистного ему Николаева. Он не сомневался, что тому будет до боли обидно, когда он узнает, что княгиня Мария только ради денег разговаривала с ним.

В этой причиненной боли другому мелкая душонка Савищева видела хоть некоторое удовлетворение за свои несчастья. Для одного этого он был готов признаться во всем Саше Николаичу.

Наденька Заозерская сидела по обыкновению с теткой, и они обе вязали напульсники для бедных.

Княгиня Гуджавели в последнее время все реже заезжала за Наденькой, и та скучала в своем одиночестве еще больше после того как судьба в лице княгини побаловала ее и дала ей возможность хоть немного окунуться в жизнь того счастливого общества, которое только и заботится о своем удовольствии и сумело выработать как бы целый кодекс разнообразия этих удовольствий.

И вот снова сидение с больной теткой, снова напульсники, огромное окно на Неву и широкая Нева, однообразно катящая свои волны… И так изо дня в день, без конца и просвета!

Наденька сидела, вязала и глядела в окно, и думала о бедной женщине с ребенком, о которой ей сегодня утром рассказала ее горничная, единственная искренняя приятельница ее. С ней только и можно было поговорить по душам, когда Наденька хотела этого.

Сегодня утром она пожаловалась Насте (так звали горничную) на свою судьбу.

– И, полноте, барышня! – возразила та, покачав головой, – вон посмотрели бы, женщина лежит больная, с ребенком – девочкой, семь лет недавно минуло! Уж, значит, все понимает! Мать-то уж второй месяц не встает. Вот этакой жизни не дай бог!

– А где же ее муж?

– А Бог его знает, где!.. Много горя на свете, барышня!.. А вы говорите, ваша жизнь не красна!..

– Так ведь надо же помочь этой женщине! – сейчас же решила Наденька.

Но горничная словно застыдилась.

– Я не к тому, чтобы попрошайничать! – поспешила заверить она. – Коли Бог допустил, так Он и поможет!

– Но все-таки, если ей послать денег?

– Да денег послать, отчего же… можно!.. – протянула Настя.

У самой Наденьки денег никогда не бывало. Все, что ей было нужно, оплачивала тетка по счетам. Выезжала Наденька всегда в придворном экипаже и если держала в руках монету, то только большой екатерининский пятачок, который был у нее для того, чтобы тушить на ночь свечу, а днем жечь на нем курительные маленькие конусы, называвшиеся «монашками». Поэтому она сейчас же обратилась с просьбой к тетке, чтобы та дала ей денег для бедной женщины.

– Что за вздор! – рассердилась фрейлина Пильц фон Пфаль. – Какие там еще бедные женщины!.. Наверно какая-нибудь потерянная, которая рада бездельничать!.. Мы делаем, что можем, для бедных, отдаем им свой труд и вяжем из шерсти, а денег я никогда не даю! Это мой принцип! Всех деньгами не оделишь, да и неоткуда взять их!..

– Позвольте тогда, – предложила Наденька, – я соберу деньги по подписке! Я знаю, так делают…

– Да! да! – закивала головой графиня. – Так делала мадам Рожноф, и про нее все говорили, что она под предлогом сбора для бедных собирает деньги для себя! Это была, конечно, неправда, но все-таки так говорили! И что же? Ты хочешь, чтобы и про нас так же говорили?

И вдруг фрейлина Пильц фон Пфаль до того ужаснулась возможности этого, что про них будут говорить то же, что забеспокоилась и почувствовала мигрень. Потребовались нюхательная соль, нашатырный спирт, одеколон.

И, как бы изнемогая от страданий мигрени, тетка взяла с Наденьки слово, что та ни за что, ни под каким видом, никогда ни копейки не возьмет ни для бедняков, ни для чего другого ни у кого из посторонних.

Наденька вынуждена была обещать все, что требовала тетка, и подкрепить свое обещание честным словом, но ей от этого не стало легче, а, напротив, облик больной, умирающей женщины с маленькой девочкой, как живой, стоял перед ее глазами.

Она никогда не видала настоящей нищеты и представляла себе ее по картинам и театральным постановкам, но это не мешало ей сочувствовать беднякам и желать помочь им.

Наденька целый день думала, как ей быть, и, наконец, приняла твердое решение сделать для бедной женщины все, что было в ее силах.

– Можно мне поехать к Анне Петровне? – спросила она тетку, улучив минутку.

Тетка всегда разрешала ей съездить к Анне Петровне, матери Саши Николаича, именно ввиду того, что не прочь была бы выдать Наденьку замуж за Сашу Николаича. Она разрешила.