П. Филео - Падение Византии

Гамза сложил письмо и спрятал.

— Очень смелый ответ, — заметил Дука. — По моему мнению, лучше не раздражать опасного врага.

— Искандер-бек думает иначе, — возразил Гамза. — Чем больше волнуется деспот, тем более он наделает глупостей.

— О, ваш князь психолог!..

— Не всегда, — многозначительно произнес Гамза. — Иногда он слишком много доверяет людям.

— Но без этого невозможно, в особенности в таком трудном деле, как затеянная им борьба, — сказал Максим Дука. — К тому же, ничто так безгранично не привязывает человека, как полное доверие.

— Это так из области идей.

— Но позвольте, синьор, кто же особенным его доверием пользуется, например, вы?

— Я родственник и узами родства моя судьба связана с его судьбою.

— Кто же еще?

— Моисей Галенто, — сказал до сих пор молчавший албанец.

— Архиепископ Павел Анджелло, — добавил Гамза.

— Позвольте же, — остановил Максим Дука, — ведь я слышал: Галенто старый воин, друг его отца и человек, который первый приветствовал его в родной земле, а архиепископ Павел Анджелло его наставник в христианстве.

— Неужели, синьор, вы все так близко знаете и защищаете друзей князя?

— Нет, я очень мало знаю. Мне только тяжело слышать о розни в семье таких людей, как друзья Искандер-бека, и его дело может погибнуть вследствие интриг. Но, конечно, спешу извиниться, я говорю вещи, не зная дела, а потому только рассуждаю — не более того. — Угадав, что тут затронуто больное место, Дука поспешил переменить разговор и спросил: — Что слышно из Венгрии, синьор?

— Гуниад собирается вновь и готовится к борьбе.

— Боже мой, Боже мой! — как бы про себя сказал Дука, — сколько крови, сколько бедствий!

Вы, вероятно, синьор, принадлежите к числу тех ученых мужей, которые теперь собираются в Италии и проповедуют любовь к человечеству?

— Я пока к ним не принадлежу, я слишком молод для проповеди; но война мне ненавистна, здесь теряется человеческая личность, здесь звери, убивающие и идущие на убой.

— Как, синьор, теряется личность человеческая? Напротив, ни на одном поприще нет такой возможности к достижению личной славы, как на войне.

— Да, для одного, двух, трех предводителей. А сколько людей погибает зря.

Между тем Гамзе сообщили, что его требует Искандер-бек. Гамза попрощался с Дукой, который еще долго сидел задумавшись, пока, наконец, слуга не сказал ему, что галера готовится продолжить путь. Скоро галера покинула Дураццо. Вечер был холодный, но довольно ясный. Закутавшись плотнее в свою длинную одежду, Дука оставался на палубе. Он погрузился в размышления, которые сменялись образами, восстававшими в его голове: то старик отец, то братья… «Завидный характер у Андрея, — думалось ему, — он может скоро забыть, что его волновало, он может не смущаться тем, что его лично не касается, но он все-таки очень добрый»! Нежная улыбка, предназначенная брату, скользнула по кроткому, но серьезному лицу молодого грека. «А Николай? Отец Виссарион называет его стоиком; он как будто в самом дело стоик; ищет успокоения только в себе: где он не является причиной бедствия — он там спокоен; ведь в самом деле он не виноват, несправедливо ему и страдать! А между тем, я думаю, что иногда страдает, и именно в тех случаях, когда он ни в чем не виноват; он не выносит, например, рабства, потому что тут уничтожается личное достоинство человека; раб уж никаким образом не может быть счастлив». Но среди образов отца и братьев мелькал нежный облик Инесы.

— Однако, я почти не перестаю думать о ней, — прошептал Максим. — Я обещал королю приехать за деньгами, в сущности я это обещал ей. К чему я это сделал? И как я это сделал, когда решил поступить как раз наоборот. Решил не ехать; встретил ее взгляд и сказал, что приеду…

Когда он проснулся, было свежее утро; солнце всходило и распространяло благотворную теплоту; Максим Дука посмотрел в сторону восхода; оно выходило из-за угрюмых скал, покрытых местами леском; он некоторое время любовался этой картиной; ему чудилось: вот там, за этою угрюмою скалою, идет Навзикая со своими служанками к морю. Между тем погода ухудшилась, ясное осеннее утро постепенно омрачилось и пошел мелкий, холодный дождь.

Вечером, сквозь моросивший дождь, стал виден остров Левкада или Санта-Мавра.

— Мрачное место, — думалось Дуке; при этом ему представилось поражение Антония Октавием Августом, возвращение этого хитрого человека в Рим и ниспровержение древнего устройства. В его уме промелькнули блестящие и позорные страницы истории римской, а потом и византийской. Долго он стоял под дождем. О, сколько здесь воспоминаний, неужели они будут попраны когда-нибудь турками! — со вздохом прошептал он.

На следующий день Максим Дука покинул в Ионте галеру, и тут же, на берегу, нанял рыбачью лодку, чтобы она доставила его в залив Хиери. Здесь, среди множества рыбачьих землянок, он отыскал одну, приютившуюся в стороне, и постучал в дверь. Дверь отворилась и в ней показался старик. Увидев Максима Дуку, он ласково замигал глазами:

— А, кирие Максим, пожалуйте, пожалуйте!

Максим вошел и поцеловался со стариком.

— Что батюшка? — спросил он.

— Слава Господу Богу, здоровы; конечно, наши лета такие, что совсем здоровым быть нельзя, но лучше, чем вы его оставили.

— Брат уехал?

— Кирие Николай дня два назад уехал. Он бы, конечно, не уехал, если бы кирие Константин чувствовал себя хуже.

— Да, я порядком замедлил, — отвечал Максим. — Что у тебя, Герасим, лодка готова? Я хочу сейчас же домой.

— Готова, готова, кирие!

С этими словами старик вышел. Через полчаса он вернулся и пригласил Максима Дуку с собой. Не более как через два часа они уже были на берегу Морей. Дикий, высокий, совершенно обнаженный берег ее смотрел неприветливо: небольшие рощицы в впадинах крутых берегов представляли довольно бедную картину; к тому же, вечер был сумрачен. Попрощавшись с Герасимом и укутавшись плотнее в свою одежду, Максим Дука стал подниматься на гору по еле заметной тропинке. Кругом царствовала глубокая тишина, нигде не было заметно человека, или других каких-либо признаков жилья. Морея еще не была покорена турками, но деспоты, управлявшие ею независимо от императора, и без турок, своими междоусобиями, достаточно ее разорили; к тому же, не раз призывали и турок. Когда Максим Дука достиг вершины крутого берега, то несколько в стороне показались развалины какого-то замка, по всей вероятности воздвигнутого каким-нибудь франкским рыцарем, во время существования Латинской империи. Замок был совершенно разрушен, но Дука направился к нему.

Природа была здесь несколько гостеприимней. Густой сад примыкал к замку. Спустившись в сад, он приблизился к наиболее скрытой стороне замка, к которой прилегала постройка, сооруженная из обломков, с очевидными признаками и удобствами жилья. Было уже темно, когда он вошел в дом, где его радостно приветствовал старик слуга, а за ним показался и старый Дука, Константин. Он был в глубокой старости и от слабости не совсем твердо держался на ногах. Лицо его было выбрито, большие глаза, под такими же седыми бровями, с нежною любовью смотрели на бросившегося в объятия сына. Затем, опираясь на руку Максима, старик опустился в кресло.