П. Филео - Падение Византии

— Это голос де Лорана, — прошептала девушка.

Максим молча стоял около Инесы. Она протянула ему руку и восторженней смотрела ему в глаза.

— Прощай, Массимо! Теперь прощай, мы с тобой простимся как друзья, — говорила Инеса, по-видимому спокойно, но грудь ее высоко поднималась. — Я буду любить тебя вечно…

— Инеса, у рыцаря благородное сердце, ты его не гони от себя, он может сделать тебя счастливою…

— Массимо! Я тебя не понимаю.

— Инеса, твое счастье для меня ближе моего; я буду счастлив, если ты будешь счастлива.

— У тебя нежное сердце, Массимо, но знай, что я не могу быть счастливою иначе, как только любя тебя; и я буду любить тебя. Теперь буду жить с отцом, а переживу его, я уйду в монастырь.

Между тем рыцарь продолжал петь:

— Слышишь? Он меня никому не уступает, — с веселым простодушием шепнула Инеса, продолжая любоваться красивым и грустным лицом Максима.

Еще рыцарь пел, когда Максим окончательно пришел в себя, и сделав порывистое движение, чтобы уйти, произнес едва слышно:

— Прощай, Инеса, и как это ни страшно сказать, навсегда!

Инеса вздрогнула.

— Не говори так, человек не должен этого говорить. «Там так хотят, где каждое желанье уже есть закон», — невольно пришли ей на память слова бессмертного Данте.

Максим удалился.

Оставшись одна, Инеса не могла уже сохранить то напряженное спокойствие, которое до сих пор выказывала. Слезы подступили к горлу и она неудержимо зарыдала.

Весть о победе Искандер-бека над Мурадом при Крое привела в восторг почти всех европейских государей. Этой победе радовались повсеместно и многие спешили выразить эту радость посольствами с поздравлением и дорогими подарками. Венецианское и венгерское посольства скоро прибыли в Крою, но оказалось, что Искандер-бек, опасаясь повторения похода Мурада, ушел в глубь страны укрепить Дибру и Охриду. На обратном, пути ему необходимо было посетить Дураццо, где его ожидал архиепископ Павел Анджело. Посольства, оставив дикую, скучную Крою, отправились в Дураццо, где были приняты архиепископом и другом Искандер-бека.

В Дураццо было множество народа со всех концов Европы. В войске Искандер-бека, благодаря его необыкновенным успехам в борьбе с турками, было и до этого времени немало воинов; после же битвы при Крое число их удвоилось.

Архиепископ, в качестве любезного хозяина, постоянно устраивал приемы для знатных гостей. Приезжие сосредоточивались главным образом на набережной.

— Синьор, синьор, — кричал какой-то венецианец, сидевший за стаканом вина, другому, проходившему мимо, — откуда эта галера пришла?

— Из Константинополя.

— А, из Константинополя! Это интересно.

С этими словами венецианец направился туда, где стояло пришедшее судно.

— Ба! Синьор Джамбатисто, вас ли я вижу? Откуда?

— Из Константинополя с галерой, что стоит в гавани.

— Чудесно! Вы, конечно, расскажете нам новости?

— Охотно; но предварительно намерен чем-нибудь утолить голод, так как наша галера стоит всего два часа.

Земляки уселись за поданное кушанье. Появилось вино.

— Император Иоанн Палеолог умер? Это верно?

— О, уже более месяца тому назад! — отвечал человек, которого называли Джамбатисто.

— Кто же на престоле?

— Представьте себе, никого.

— Как так?

— Вдовствующая императрица хочет возвести на престол деспота Дмитрия, а Константин свои права не уступает; младший брат Фома, деспот морейский, стоит за старшего брата Константина.

— Какие же основания у Дмитрия?

— Те, что он порфирогенит, то есть рожденный в то время, когда отец был уже императором, а Константин рожден до вступления на престол отца.

— Но ведь Мурад может воспользоваться этими разногласиями?

— И мог бы давно, — отвечал Джамбатисто, — но после поражения под Кроей он предается только оргиям и говорит, что дни его сочтены. Несмотря на это, деспот Фома отправил к Мураду посольство с ходатайством, чтобы султан признал Константина императором.

— Вот как? Стало быть греки признают над собой власть Мурада?

— Да, почти. Хотя Фома это мотивирует тем, что Мураду, как доброму соседу, интересен мир и спокойствие.

— Ну, и что же?

— Уже наша галера была нагружена и выходила, когда в городе распространился слух, что Мурад признал императором Константина.

Джамбатисто, между тем, урывками, среди разговора, подкреплялся едой и запивал вином.

— Теперь позвольте у вас спросить, — сказал он, поставив опорожненную кружку на столик, — откуда это венгры набрались в Дураццо? В этих местах их никогда не бывало, а теперь вон на горе несколько человек; в постоялом дворе трое закусывают.

— Это послы от Матвея Корвина с поздравлением к Искандер-беку; я тоже с посольством приехал и поджидаю Искандер-бека, он скоро должен быть сюда из Охриды.

— А, понимаю! Стоит, конечно, стоит, что и говорить — герой! Жаль, умер Гуниад, это был достойный его сотоварищ.

— По мужеству и искусству, но не по искренности, — возразил венецианец.

— Знаете ли, — значительно заметил Джамбатисто, — по-моему, венгры когда-нибудь с турками заодно пойдут, потому что родня.

— Ну, нет, Матвей Корвин просвещенный король.

— Пустое, синьор! Теперь просвещение клонится к тому, чтобы подорвать католицизм, чтобы уронить папу, а если возможно прогнать поганых турок в Азию, то только крестовым походом, под руководством папы. Оно и выходит, что просвещение в данном случае на руку туркам.

Во время этого разговора на набережной стало замечаться какое-то возбуждение, особенно на горе, где собралась группа венгерцев и венецианцев из посольства. Они указывали на открытое море. Там на горизонте виднелись три галеры, быстро идущие на веслах и парусах. Тотчас же более возвышенные места на берегу были усеяны народом, масса любопытных наполнила суда, некоторые взбирались на мачты.

Было роскошное утро, галеры весело скользили по гладкой водной поверхности и держали свой путь к гавани. Передняя галера была убрана цветами и коврами.