Василий Ян - На крыльях мужества

Изумленный Коркуд, дрожа от страха, открывал и закрывал рот, из которого не вылетало ни одного звука. Рыжий пес бросился на незнакомца. Тот поднял смарагдовую палочку, и пес, перевернувшись, откатился в сторону и, жалобно повизгивая, умчался прочь.

— Привет, уют и простор твоему дому! — обратился к Коркуду необычайный гость. Его слова в тихом безмолвном воздухе звучали как переливы свирели.

— Будь моим гостем, садись со мной рядом! — прошептал осмелевший Коркуд.

— Ты меня призвал. Я ждал этого давно, чтобы увидеть тебя и узнать, что ты сделал, найдя древний, чудесный кумган. Я готов помочь тебе, если град несчастий на тебя обрушится. Почему ты не призвал меня раньше?

— Мне ничего не нужно! — ответил Коркуд. — Я имею гораздо больше того, о чем я когда-либо молил аллаха, велик он и славен!

Грустная улыбка осветила бледное лицо незнакомца:

— Ты первый из смертных, который доволен своей судьбой и своим достоянием. Я покажу тебе сейчас, что бы ты мог давно иметь… У тебя старая юрта. Дождь протекает сквозь ее войлочную крышу.

— Но у других кочевников бывает то же!.. — робко сказал Коркуд.

— Стань рядом со мной и смотри!..

Коркуд вдел ноги в старые кавуши [5] Кавуши — туфли без задников (шлепанцы). , и подойдя к незнакомцу, опустился рядом с ним на корточки. Он дрожал, и колени его подгибались.

Голубой дымок заклубился над юртой и совершенно скрыл ее. Когда порывом ветра дым унесло в степь, Коркуд увидел на месте старого жилища просторную юрту из белых войлоков, обтянутую пестрой, узорчатой дорожкой. Вход был завешен красивым ковром. Над юртой вился тонкий дымок, доносился запах ароматного плова и горячих лепешек.

— Разве ты не хотел бы видеть около твоего жилища благородного туркменского коня, потомка славного Буйноу, с маленькой головкой, настороженными ушами, лебединой шеей и хвостом на отлете — признаком драгоценной арабской крови?

Огненная зарница осветила небосклон. Коркуд вздрогнул, оглянулся, и когда перевел глаза обратно к новой юрте, он увидел рядом с ней поразительной красоты вороного коня, привязанного на приколе, воткнутом в песок. Конь стоял, подняв гордую голову, и ржал, весь дрожа, в нетерпении ожидая ответа на свой призыв… Невидимые руки бросили перед ним связку сушеной юрунджи (клевера).

— На что мне такой чудесный ханский конь? Я могу мечтать только о старом спокойном иноходце, на котором мог бы сделать поездку к моему почтенному другу дамулле в Несе…

— Ты его уже имеешь!

Это оказалось правдой: вместо вороного коня возле юрты стоял невысокий сивый конь в красных крапинках и мирно жевал свернутую жгутом, как женская коса, сухую степную траву.

Коркуд, изумленный, спросил:

— Скажи мне: что я мог сделать доброго для тебя, почему ты хочешь меня облагодетельствовать?

— Ты оказал мне неоценимую услугу, освободив из кумгана, где я находился девять столетий, запечатанный перстнем царя Сулеймана, сына Дауда. За это я исполню девять твоих желаний. Хочешь, я тебя перенесу на крыльях птицы симург под финиковые пальмы счастливой Аравии, на берега реки Евфрат?.. Или сделаю великим визирем шаха Хорезма и подарю сотню прекрасных невольниц из разных стран? Или ты получишь в дар тысячу баранов с тяжелыми курдюками и столько же тонкорунных белых овец, приносящих по два ягненка?..

— На что мне все это?! — Коркуд замахал руками. — Не обременяй моей жизни тяжелыми заботами. Мне вполне хватит одной верблюдицы с верблюжонком. О ней будет заботиться моя почтенная сестра и приготовлять из верблюжьего молока пенящийся чал [6] Чал — кислый напиток из верблюжьего молока, напоминающий кумыс. , которым я смогу угостить тебя, мой добрый покровитель.

Коркуд боялся даже взглянуть перед собой, однако верблюдица уже стояла, и возле нее неуклюже прыгал верблюжонок, стараясь дотянуться до материнского вымени.

— Довольно, довольно! — воскликнул Коркуд. — Я узнаю тебя! Ты могущественный джинн [7] Джинн — всесильный (злой или добрый) дух. ! А джинны бывают опасны и коварны… И теперь, после стольких радостных даров, я боюсь! Я боюсь, не начнется ли для меня пора горьких испытаний. Мне, старому Коркуду-пастуху, ничего не нужно, кроме одного, чтобы моя сиротка Гюль-Джамал, осветившая своей заботой и лаской закат моей жизни, чтобы эта вверенная мне судьбой девушка нашла себе смелого защитника и спутника на ее жизненной дороге…

Коркуд закрыл глаза руками и тихо заплакал.

Он очнулся, лежа, как и раньше, на коврике, положив седую голову на козлиную шубу. Кто-то звал его. Рыжий пес свирепо лаял. Чобан-Коркуд открыл глаза. На том месте, где только что говорил джинн, стоял молодой туркмен и шепотом твердил:

— Очнись, очнись, Чобан-Коркуд! Выслушай меня! Позволь мне эту ночь провести под твоим мирным кровом! Я бежал от преследования ханских джигитов, которые убили моего отца, известного тебе Курба-Джаухер-Клыча… Зовут меня Кара-Кончар…

— С твоим отцом мы были друзьями детства. Этой ночью ты будешь моим желанным гостем.

Кара-Кончар подошел к коврику. Они прижались друг к другу плечами, уселись рядом и стали шепотом говорить.

— Вчера двести ханских джигитов, — шептал Кара-Кончар, — пронеслись бурей по многим кочевьям. Они ограбили юрты, забрали лучших жеребцов и захватили самых красивых девушек. «Это все для шах-ин-шаха», — объясняли проклятые джигиты и срывали серебряные украшения с груди женщин. Разве это все нужно шах-ин-шаху, самому богатому правителю вселенной?

Чобан-Коркуд, всплеснув руками, с ужасом сказал:

— Значит, ханские джигиты завтра могут приехать и сюда, в наше кочевье, и увезут мою внучку Гюль-Джамал? Вот подарок джинна, который кончается печалью!

— Ты должен бояться этого, — сказал Кара-Кончар. — Я давно думал о Гюль-Джамал и давно хотел, чтобы ты отдал мне ее для моего счастья.

— Но мы бессильны перед волей шах-ин-шаха! — ответил Чобан-Коркуд, и оба стали обсуждать, как помочь в надвигающемся горе.

— Где же мой приветливый знатный гость? — спохватился вдруг Коркуд.

— Когда я подъезжал сюда, я видел, как молодой джигит на очень красивом коне отъехал от твоей юрты и поскакал в сторону Ургенча.

Хорезм-шах Мухаммед Алла-Эддин любил поражать воображение окружающей его почтительной свиты неожиданными решениями. Однажды он сказал:

— Из моих двухсот семидесяти жен, украшенных добродетелью, красотой и привлекательностью, я не вижу ни одной, которая принадлежала бы к племени беспокойному, свободолюбивому, всегда кипящему гневом и возражениями.