Юрий Андреев - Багряная летопись

Вот и давайте сейчас по-дружески, за чашкой чаю поговорим, кто о чем хочет, послушаем, кого что волнует, и по-братски все обсудим…

Далеко за полночь расходились и разъезжались участники этого «чаепития». Цокот копыт по мостовой, ржание, людской говор, красный огонь цигарок во тьме — не скоро наступила тишина и безлюдие у штаба. Но вот опустела коновязь, смолкло все вокруг, лишь мерные шаги часовых да хрупанье дежурных коней тревожили ночную тишину. Да еще долго, очень долго ярко светились в ночном мраке окна второго этажа: Фрунзе, Чапаев и Фурманов впервые за последние месяцы смогли спокойно, не торопясь обсудить все накопившиеся многосложные вопросы, и о чем только им не пришлось говорить!.. Лишь в три часа ночи Сиротинский и Исаев, объединив усилия, сумели увести на покой недавно контуженного командующего и раненного в голову Чапаева. Зачадив в ночи, потухли лампы, и здание штаба растворилось в темноте летней ночи…

Около двух часов пополудни Михаил Васильевич уезжал в Самару. Трофейный лимузин вез его по улицам города. Уфа жила деловой, будничной жизнью: казалось, никогда не было здесь белых, не свирепствовала контрразведка, не раздавались на улицах выстрелы. Шофер дал предупредительный гудок: автомобиль догонял широкоплечего юного командира на темном жеребце. Всадник придержал коня и принял вправо, шофер сбавил ход. Машина поравнялась с седоком, и Фрунзе тотчас узнал: доброволец из Петрограда, чапаевский разведчик! Кажется, фамилия его Далматов… Но что такое? Это и Далматов и не он, настолько мрачный и безжизненный, какой-то потухший взгляд бросил он на командующего. Правая рука его взлетела под козырек, конь заплясал под ним. Фрунзе приветливым кивком ответил старому знакомому, и автомобиль, резко увеличив скорость, унес командующего вперед.

А Григорий, медленно опустив руку, сдерживая Ратмира, смотрел вслед Фрунзе: в Петрограде встретились они впервые, потом вновь судьба свела их под одним небом, даже в одном бою пришлось им испытать одну и ту же смертельную опасность, и вот — вновь повстречались на улицах Уфы! И надежда звонкими толчками застучала в виски юноши: какой знак, какой добрый знак! Наташа тоже видела Фрунзе в Петрограде и тоже увидит его здесь!

Он толкнул коня и продолжил свой путь к госпиталю. И вдруг одно слово острой иглой пронзило его сердце: «Володя!» Володя тоже впервые увидел Фрунзе в Петрограде, но… Вот уже почти неделя, как похоронили Володю!

Он привязал Ратмира к столбу и огляделся: Наташа рассказывала ему об этом дворе. С виду ничего особенного, а ведь сюда из окон выбрасывали на снег раненых красноармейцев, здесь они кричали, их добивали штыками, выстрелами. Вот из этой двери вытащили Наташу и поволокли ее, наверно, к тем подвалам, откуда сейчас вытаскивают какие-то койки. И все вокруг было залито кровью. Вот это темное пятно на стене не остатки ли крови? Здесь едва не убили Наташу! Едва не убили Наташу… И снова, в тысячный, десятитысячный раз, задал он себе вопрос: ну почему, почему я первым не выстрелил в Безбородько?..

Войдя в вестибюль, он властно приказал дежурному санитару:

— Медсестру Антонину Александровну!

Тот поднял лицо от газеты, хотел, видно, что-то возразить насчет неурочного для свидании времени, но увидал мрачный, неулыбчивый взгляд и заторопился:

— Чичас… Чичас, товарищ командир, сей момент…

Тяжелыми шагами, круто поворачиваясь, Григорий ходил по скользкому кафелю.

— Гриша!

Он обернулся. В дверях стояла Тося. Сама в белом халате, она держала в руках другой.

— Здравствуйте, Гриша. Наташенька очень вас ждет. — И она расплакалась навзрыд, сразу став маленькой, беспомощной, некрасивой.

— Как ее состояние? Да перестаньте вы плакать!

— Да, да, сейчас. Я сейчас. Ведь она так ждала вас все эти месяцы, столько говорила мне о вас. — Она утерла глаза, щеки. — Тяжелое состояние, очень тяжелое. Нет у врачей надежды. Она вчера пришла в сознание и очень нервничает. Подбодрите ее, Гришенька, но только не утомляйте, пять минуточек можно всего!

Она помогла ему облачиться в коротенький смешной халат, который был для него как детская распашонка, и повела длинными коридорами и широкими лестницами.

«Здесь ее волочил колчаковец… А в этой палате, может быть, они ее хлестали за то, что она не давала убивать раненых…»

— Сюда!

С высоты своего роста он сразу увидел ее. Она лежала в полузабытьи, повернув голову к двери. С легким клацаньем подкованных каблуков о паркет он прошел к ней, стал на колено перед койкой и поцеловал ей руку; белая, как исподняя солдатская рубаха, которая была надета на Наташе, она беспомощно лежала вдоль тела.

Наташа тихо открыла глаза: крутая мощная шея, сильные широкие плечи склонились над ее кистью, шероховатые губы и колючки щетины коснулись ее пальцев.

— Гришенька, пришел попрощаться со мной?

Он живо повернулся к ней. Ее глаза без улыбки смотрели прямо в его зрачки.

Он понял обостренным чутьем, о каком прощанье она говорила, и возразил:

— Да, солнышко мое! Утром приказ вышел: идем Уральск от блокады освобождать! А потом я вернусь, ты уже будешь здоровая, встретишь меня…

Она слабо улыбнулась, едва ощутимо погладила его лицо.

— Колючий… Уже бреешься… Я так хотела выйти за тебя замуж… Я больше всего на свете хотела выйти за тебя замуж…

— Почему «хотела»? Уже не хочешь? — беспомощно пошутил он.

— Я так хотела дожить… — В уголках ее закрытых глаз показались слезы.

— Да что ты такое говоришь?! — растерянно и гневно спросил он. — Мне доктора точно сказали: будет, говорят, жить! Скоро начнешь поправляться, встанешь, будешь ходить…

— Не кричи, мой дорогой, мой командир… Я была виновата перед тобой… Так вышло… Ты меня простишь… — Она начала задыхаться.

— Ты мне на всю жизнь нужна, понятно? На всю жизнь! Я тебя люблю! Понятно? Выздоровеешь, я к тому времени вернусь, поженимся. Понятно? А будешь плакать, я… я не знаю, что сделаю!..

— Понятно… — прошептала она.

Огромные ее глаза окатили его таким потоком света, что он едва не закричал от боли. Чуть было не рванулся он и не принялся в смертной тоске рубить в щепу столы и табуретки.

— Гришенька, — она говорила уже громче, настойчивей, и он не понял: то ли она поверила ему, то ли хотела успокоить, утешить, — скажи Валентинову, пусть распорядится: когда я выздоровлю, меня… к вам… медсестрой…

— Сегодня же скажу!

Она снова закрыла глаза. Грудь ее начала конвульсивно вздыматься.

— Товарищ Далматов!

Стоя на коленях, он обернулся: в дверях стоял толстый пожилой врач.

— Прибыл вестовой. Вас срочно вызывают в штаб. Прощайтесь, скоро увидитесь снова.

Григорий пристально вгляделся в его глаза. Тот едва заметно показал на сердце и на часы: дескать, никак ей больше нельзя, никак! Тогда Григорий склонился над Наташей, плотно обхватил ладонями ее истаявшие плечи и принялся целовать лоб, глаза, сухие горячие губы.