Валерий Полуйко - Лета 7071

А среди меньших один лишь дьяк Василий Щелкалов неизменно показывал на всех пирах дно заздравной чаши, чем и привлек к себе царский взор. Пошел дьячина в гору, быстро пошел, и потому еще, что не только в питии хмельного зелья ловок был, но и кое в чем ином!..

Нынче тоже не отступился Щелкалов, хотя нынче, как никогда, долог был путь чаши к нему, и он успел уже изрядно подпить, пока дождался своей очереди.

Приняв чашу, Щелкалов попросил виночерпия наполнить ее доверху и, как обычно, обратился к Ивану:

— Дозволь, государь, мне, дерзкому, осушить сию чашу велию во здравие твое, во славу твою, во многая лета твои!

Пил он долго, мучительно… В уголках его губ то и дело выступали алые, пенистые капли и медленно текли по бороде — казалось, не пьет он, а заталкивает в себя что-то острое, ранящее его… Осушив чашу, он показал ее дно царю и изнуренно, не имея уже сил раскланяться, опустился на лавку. Глаза его остекленели, рот, полный алой закипи, перекорежило судорогой. Он тяжело и хрипло дышал, покрываясь испариной. Тяжко далась ему ныне заздравная чаша!

Иван смиловался над ним, послал ему кубок без вина и повелел принять его сидя. Щелкалов попытался было благодарить Ивана, но из его судорожного рта не вырвалось ни единого мало-мальски внятного слова.

— Оставь свои потуги, дьяк, — сказал весело и потешенно Иван, — того и гляди обблюешься иль вовсе помрешь! Исхабишь нам пир! По то ль мы тебя пожаловали?! — Иван издевательски хохотнул. — Испросталось чрево твое, дьячина… Чарочки тебе пригублять отнеле. Не суйся в волки с телячьим хвостом!

Иван, посмеявшись над Щелкаловым, оставил его в покое. Вспомнился ему другой питок — боярин Хворостинин, выпивавший полведерную чашу, как чарку, и заедавший ее целой головкой редьки, что тоже было немалым дивом. Бывало, как начнет Хворостинин хрумтеть редькой, пережмуривая в блаженстве наливающиеся слезами глаза, так у многих от этого хрумта такие корчи начинали проскакивать по лицам, что казалось, будто их сажают на кол.

Вспомнив о Хворостинине, Иван вспомнил и о его сыновьях, спросил: призваны ли они на пир?

— Призваны, государь, — ответили ему стольники. — В Святых сенях обжидаются, чтоб челом тебе ударить.

Иван повелел кликать их в палату.

Братья Хворостинины вошли несмело, поочередно… Первым переступил порог Андрей — старший из братьев, за ним — Дмитрий, за Дмитрием — Петр…

Иван позвал их подойти поближе, и опять братья двинулись друг за дружкой.

— Вижу, в истинном законе взрастил вас отец ваш, — сказал Иван с удовольствием, когда братья приблизились к его столу и поклонились ему. — Назовите свои имена и скажите мне все, что желаете сказать.

— Меня кличут Андреем, государь, брата моего погодка — Димитрием, а меньшого нашего кличут Петром, — за себя и за братьев ответил Андрей. — В совершенных летах мы и в здравом уме. Батюшка наш, помирая, наставил нас по сердцу своему и разумению и не хоромы отказал нам, не серебро, не злато, а путь к тебе, государь. Ни в чем более не виделось ему наше благополучие, опричь службы тебе, государь. Смилуйся, пожалуй нас, возьми под свою руку, службу укажи и место достойное.

— По воле своего сердца просите вы службы иль токмо по воле отца своего?

— По воле отца нашего, государь, и по воле сердца своего, — вновь ответил за всех Андрей.

Иван пристально всмотрелся в лица братьев… На меньшом, на Петре, глаза его задержались подольше, и суровей стала их пронзительная острота — будто что-то неожиданное высмотрел он в Петре, такое, чего не было в его братьях.

Петр обник под взглядом Ивана, понурился…

— Едины ли вы душой?

— Едины, государь, — твердо ответил Андрей.

— То гораздо, — усмехнулся Иван. Улыбка его была лукавой, выжидательной.

— Нет… — вдруг еле слышно сказал Петр, глянул на братьев повинно — и потверже, но по-прежнему тихо прибавил: — Не едины!

— Молчать тебе годно, братец, коли чтишь завет отца, — сурово и спокойно пресек его Андрей.

— Нет, пусть говорит, — властно вмешался Иван. — Нешто отец ваш заповедал вам таить предо мной свои души?!.

— Рещи, отрок, — сказал ободряюще Варлаам. — Правда в твоих устах — покуда единое твое достоинство… Так яви его с честью пред государем своим.

— Батюшка наш заповедал нам на смертном одре… садиться на коней и ехать к тебе, государь… Службы у тебя просить… и самим свою удачу поискать, — искренне и тревожно заговорил Петр. Дмитрий и Андрей осуждающе отвернулись от него, давая понять и ему и царю, что заранее отмежевываются от всего, что скажет он.

Осуждение старших братьев было страшней гнева царя, но и оно не остановило Петра.

— Братьям моим, государь, воля батюшкина по сердцу пришлась… ибо сердца их честолюбивы и горды и служба им будет впрок. Мое сердце покойно, государь… Его не прельщают чины и почести. Я повинился воле батюшкиной, но сердце мое, государь, противно воле той… Сердце мое уж давно избрало иной путь, и кличет оно меня, государь, на тот путь неотступно.

— Сердце человека обдумывает свой путь, но господь управляет шествием его! — сказал ласково Левкий, но слова его были как заклятье на все, что высказал и чего не высказал Петр.

Петр перевел свой взгляд на Левкия — острые глаза архимандрита, как жала, впились в него…

— Истинно, святой отец, — сказал он твердым голосом. — Учителя мои також наставляли меня святым писанием! И многажды-много сказано было мне: избери сердцем и умом путь свой и тори его в меру сил своих, и блюди, чтоб чист был твой путь.

— Все пути человека чисты в его глазах, но господь взвешивает души, — с прежней коварной ласковостью сказал Левкий и посмотрел на Ивана, как будто искал у него поддержки и согласия с собой.

Иван недовольно насупился: не любил он таких взглядов Левкия… Было в них что-то унижающее его, какая-то тонкая попечительность Левкиева ума, которая очень часто была совсем некстати и очень злила Ивана.

— Молчи, поп!.. — сказал раздраженно Иван. — Не лезь в мои разговоры.

Левкий покорно, но скорей лукаво склонил голову. Он словно играл с Иваном в какую-то одним им в едомую игру.

— Каков же тот путь, что избрало твое сердце? — обратился к Петру Иван. Руки его властно легли на подлокотники трона, голос приглушился, будто в груди сперло дыхание. Завистливая, жгучая ревность забушевала в нем — ревность к этому своенравному юнцу, дерзнувшему отстаивать свою волю, точно так же, как когда-то в его годы дерзнул на это и он сам. Но у него был трон, он был великим князем, великим от рождения, кровью отцов своих вознесенный надо всеми, у него была власть, пусть не такая крепкая, как хотелось, но все-таки власть, — он мог повелевать и повелевал, и ему повиновались, и это воодушевляло его. А что было у этого юнца, кроме его дерзкой, своенравной души? Кем был он? Что он мог? Что могла его душа, его воля? Что воодушевляло его, и могло ли что-либо воодушевлять? Какие силы руководили им и заставляли поступать так, как, казалось Ивану, мог поступать только он один. Никогда он не допускал мысли, что среди всех людей, которых он знал и видел вокруг себя, есть хоть один человек, способный совершить нечто подобное тому, что совершил он сам.