Валерий Полуйко - Лета 7071

— Вон она хитрость!.. — Помолчал, просто, скромно добавил: — В руках человеческих, в разуме — вся хитрость, Василь Яковлевич. А се лише пригоды 232 232 Пригоды — средства, приспособления. .

— Ага!.. — с высокомерным ехидством буркнул Щелкалов, задетый Федоровым за больное, но, стараясь скрыть от него это, принялся расспрашивать о подробностях печатного дела. Слушал внимательно: не только ради утаения своей обиды пустился он в расспросы — любопытно ему было, по-настоящему любопытно.

Федоров объяснял охотно, не таясь, — чувство радости, которое он испытывал, рассказывая о печатном деле, брало верх над неприязнью к дьяку. Он достал и показал Щелкалову несколько готовых, уже набранных печатных досок, вставил их в станок, показал, как будет делаться с них оттиск.

— Стало быть, скоро уж и распочнете?

— Вот доски для заставок дорежем… да еще кой-какие дела помельче, да и приступим с божьим благословением.

— И какая же… первая-то? — дрогнувшим голосом спросил дьяк.

— Митрополит приговорил первую книгу печатать — Апостола.

— А государь како?..

— Нешто государь с митрополитом врозь? Духовному владыке оставил государь сей приговор, бо дело сие не мирское… Для польз государских устроено оно, но допрежь всего — для польз духовных.

— Ну дай-то бог благополучия во всем, — с притворной благожелательностью сказал Щелкалов. — И тебе, дьякон, и делу твоему. Не смутили бы тебя злопыхи да кознодеи! Ты тут сидишь взаперти… не ведаешь, что плетется окрест тебя! Вся Москва об тебе токмо и говорит.

— Что ж в том худого? Ежели и недоброе говорят — не по злу… По неведенью своему, по заблуждению, по неразумию. Дело сие новое, неведомое народу нашему… А все новое извечно с превеликими тяготами поставляется. Вспомни, како Моисей, получив от бога законы священные, пересказал их народу израильскому и в книгу записал, и сказал народ: сделаем, как велит господь, и будем послушны, а через время отреклись — из-за суеверия своего, из страха, из невежества… Но Моисей вновь привел их в закон божий, написав его на каменных скрижалях, которые он с усердием вытесал своими неустанными руками.

— Ан допрежь он в гневе разбил подобные, врученные ему самим богом, — усмехнулся заумно Щелкалов. — Своими же руками и разбил! И тебе, дьякон, такое сулится.

— Допрежь, дело сие государево, — холодно сказал Федоров. — А мое оно толико частию — душой, вложенной в него. Посему всем, кого ты зовешь злопыхами и кознодеями, ведать надлежит — супротив кого будут их козни и зло. Тебе також, Василь Яковлевич, бо и ты в доброжелателях наших не ходишь.

— В деле, истинно, государь тебе будет заступником, — тоже холодно и неприязненно проговорил Щелкалов, обиженный прямотой Федорова, — но вот души твоей!.. Души твоей он не будет щитить! Занеже душой своей, неправой и кощунственной, ты можешь опорочить сие доброе и богоугодное дело. И люди восстрашатся его, и возропщут люди, занеже не может быть правым дело в руках неправого.

— От твоих хул и от прочих душа моя не станет такой, какой вы жаждали бы узреть ее и затравить ненавистью и злобой, как псами лютыми, — спокойно, с выдержкой проговорил Федоров. — Не я своей душой, а вы… презельным озлоблением невежественных душ ваших уже успели довлеть нагаведничать, желая благое во зло превратить и божье дело вконец сгубить! Что ты упречного в моей душе сыскал, что слова такие изрекаешь? Каковы кошунства иль ереси ведаешь ты за моей душой?

— Что — я!.. — усмехнулся издевательской улыбкой Щелкалов, не имея уже сил унять свою закусившую удила гадливость. — Про твои кощуны и ереси государь уже ведает! Слушал он на пиру сына боярского — Хворостинина, меньшого… Поди, ведаешь ты его? Дерзок княжич!

Замыслил в иноземные городы податься, в науках всякостных понатореть… дабы золото из дыма делать!

— Глупость сие…

— Глупость? — взъехидился Щелкалов. — От тебя сей глупости он понабрался. Твоими мыслями полон княжич, твоими словами говорил с государем… Про университас да про какого-то сакуна… Скорина, который твоим же, печатным, делом промышлял.

— Говорил я про университас… Не отрекаюсь! И про Скорина говорил… Истинно, промышлял он печатным делом, уж полвека как! Про то не только я, но и митрополит, и иные досужие люди в нашей земле ведают.

— Митрополит пусть ведает, а пошто иным досужим людям про то ведать?

— А пошто же таить доброе дело? Пусть все ведают о свершениях ума человеческого и рук его искусных. От сего токмо польза будет, ибо добрые деяния рождают в душах людей добрые устремления.

— Скорин твой был еретик! — бросил угрожающе Щелкалов. — Про то також ведают! И будь душа княжича наполнена добрыми устремлениями, не повелел бы государь заточить его в темницу. Разглядел государь — где добро, а где зло! И ведает он, кто тем злом напитал душу недоросля — и огубил ее! Ты, дьякон, сгубил его душу! — с ожесточением тыкнул в Федорова пальцем Щелкалов. — Ты рассеваешь по душам семена новой ереси, подобно Башкину да Артемию, и тебе не оставится!

Подошел Мстиславец; молча стал рядом с Федоровым. Федоров обнял его, тихо выговорил:

— Недоставало мне еще в хульных речениях ретиться 233 233 Ретиться — соревноваться. … Ступай с богом, Василь Яковлевич! Не хочу я пререкаться с тобой иль, вяще того, вразумлять тебя. Ты умен, да вот во зло свой ум употребляешь. Страшна злая глупость, но во сто крат страшней злой ум. Для самого себя також!..

Дня три спустя подстерег Щелкалова в Кремле хитроглазый, проворный послушник из Чудова монастыря — передал с осторожной оглядкою, что архимандрит Левкий хочет свидеться с ним по какому-то важному делу и приглашает его нынче — перед вечерним звоном — зайти в монастырь.

Удивился Щелкалов, призадумался: чего хочет от него Левкий, сей хитрющий, коварнейший из коварных лис? Сроду не имел он никаких дел с попами, да еще с этакими, как Левкий! От сего черноризца подальше держаться — вот самое лучшее дело! Но, с другой стороны, и соблазн был велик. Нынче Левкий к царю ближе всех, и чуял Щелкалов — надолго, потому что Левкий не только был во всем противоположен Сильвестру, был он — и это самое главное! — на редкость схожим с царем — и душой и мыслями… Царь любил в нем себя, а это было надежней всего. Именно это и соблазняло Щелкалова. Заиметь надежную тропку к царю! Не об этом ли все его помыслы! Знал, что самому ему протоптать ее во сто крат тяжелей. Да и протопчешь ли еще?.. А вот через Левкия, сойдись он с ним — и потесней! — он мог бы пробиться к царю.

От думной палаты до Чудова монастыря — рукой подать, но Щелкалов не пошел напрямик, помня настороженные оглядки послушника.

Попетляв немного по Кремлю, в предвечерний час уже немноголюдому, Щелкалов, никем не замеченный, подошел к монастырским воротам. Калитка отворилась без стука — его уже ждали… Тот же самый послушник отвел его к архимандриту в святительскую.