Валерий Полуйко - Лета 7071

Иван замолчал; взгляд его вновь обежал лица бояр, только теперь в нем уже не было пронзающей остроты, не было въедливой пристальности. Взгляд его доверчиво и открыто лучился горделивой радостью, торжеством, даже надменностью — той надменностью, с которой он только что говорил о польском короле. И такой же радости, такого же торжества ждал он и от бояр: он надеялся увидеть на их лицах отражение точно таких же чувств, которые захватили в эту минуту его и которые впервые заглушили в нем все, что скопил он в себе против них. Слабенький, легонький проблеск в ожесточенном беспросветье вражды! И как знать, быть может, этот слабенький, мирный лучик света и пробился бы к добру в его душе и привел бы его в дальнейшем, если и не к примирению, то хотя бы к более или менее терпимому сосуществованию с боярами, отыщи и узри он сейчас в них то, что искал и хотел увидеть. Но, кроме холодной степенности и ожидания, ничего другого он в них не нашел, и в душе у него все осталось по-прежнему — вражда, ненависть, злоба…

Обведя взглядом бояр, Иван потупился и, не поднимая глаз, вновь заговорил — резко, с властной, суровой сухостью:

— Пишет свейскому Жигимонт, что, деи, мы, московиты, — враги христианские. Что с нами вечного мира нельзя иметь, ни дружбы, ни союза… Сие також не в новость нам. То извечная ложь ляцкая супротив нас, московитов… И кознования, и вражда их лютая. Вспомнить, как Казимир в бытность свою призывал на Русь ордынского хана Ахмата, хотя деда нашего, великого князя Иоанна, сокрушить, — так вящего и не надобно! С такими же хульными речами и обговорами посылывал он тогда в Орду татарчука Кирейку Кривого, холопа дедичева, сбегшего от него к Казимиру. И призвал-таки хана на землю нашу! А нынче и внук его, злохитрым обычаям следуя, кличет на нас перекопского и свойского, да иные злохитрства вздумывает… Воевод наших к измене подбивает! Грамоты им шлет подметные. В свою землю перезывает. Сын боярский князь Кропоткин прислал к нам таковую подлую грамоту, привезенную ему в Торваст литвинами. Вот дьяк Михайлов зачтет ее…

Висковатый вышел наперед, развернул свиток, неторопливо прочел весьма искусно составленное послание троцкого воеводы Радзивилла, в котором тот от имени польского короля и литовской Пановой рады предлагал Кропоткину отъехать в Литву, выставляя ему на вид царскую жестокость.

— Вот она, ляцкая злокозненность, — проговорил раздраженно Иван, как только Висковатый закончил чтение. — Лукавством, а не своим королевским дородством тщится одолеть нас Жигимонт. И сыскалось средь нас злое иудино семя!.. Отдались ляхам душами. Да над ними уж свершилось заслуженное, и не о том наши нынешние заботы. Нынче нам… — Иван чуть запнулся: нам — сейчас значило и им, боярам , и душа его приняла это не без протеста, но внешне в нем этого не проявилось. Не затем он созвал их, смирив свою гордыню, чтобы опять затевать с ними свару. Не того хотел он… Сам не знал почему, но в последнее время, особенно после Полоцка, все острей и острей стал ощущать он потребность в совете. Может быть, оттого, что слишком много скопил в себе одном, слишком много взял, взвалил на себя, а Полоцк сделал ношу еще тяжелей — почти непосильной, и тогда-то и появилась эта обостренная потребность, которая поначалу погнала его в Дмитров, в Песношский монастырь — к Вассиану Топоркову, а теперь заставила наступить себе на душу и призвать бояр.

— …допрежь за все рассудить надобно и порешить, — продолжил он с раздумчивой озабоченностью, — на чем нам с литвинами мириваться?.. Да и мириваться ли? Стали они нам в Ливонии поперек… Не хотят допустить нас к морю. А без моря государству нашему теснота великая и ущерб. Возговаривают Жигимонту на сейме паны его, что ежели присоединит он к тем своим гаваням, что в прусской земле у него, еще и ливонские, то станет владеть всем морем. Сие и нам разуметь надобно и не отступаться от Ливонии. Да и потому еще, что ежели теперь отдать Жигимонту Ливонию с ее крепкими городами, то сколько силы прибудет его королевству! Во сколько тяжче нам станет управляться с ним!

— Видишь, государь!.. — не утерпел и подал голос Немой. — Сами мы вынудили ливонцев отдаться Жигимонту. От нашего меча подались они к нему. А не наступи мы на них, не учини им теснот, были б они сами по себе, как ранее, дань бы нам отдавали и сколько бы забот нам убавили?!

— Вам бы токмо забот поменее. — Иван откинулся к спинке трона, как бы отстраняясь от них ото всех. — Вы и с Русью так — она сама по себе, а вы сами по себе.

— Мы, государь, благодетелями отчизны не выставляемся, — с дерзким спокойствием ответил Немой. — Мы ведаем твои мысли, что наши чаяния ей не впрок… Токмо животы наши, положенные в бранях, да кровь, пролитая за нее, едино ей впрок.

Иван остался невозмутим, только чуть смежил глаза — как от боли. Нелегко давалось ему нынешнее спокойствие.

— От задонского поля Куликова до полоцких стен — весь тот путь, государь, полит и нашей кровью, — продолжил Немой — уже прямо и вызывающе. — Ан все ставишь ты нас отщепенцами, все хулишь, глядя токмо вперед и токмо своими глазами. Ан пригоже оглянуться, государь, и назад, ибо мир начался не твоим рождением, и Русь не твоим воцарением стала Русью.

— Возложивший руку свою на плуг, не озирайся назад, — речет нам господь, — сказал спокойно, с суровой непреклонностью Иван и, помолчав, так же сурово, но не зло, скорей пристыжающе-наставительно, прибавил: — А чести в том и достоинства нет, что вы на каждое слово государя своего бросаетесь с лаем, будто собаки. Таковым вам на псарне место, а не перед столом государевым.

— Прости, государь, — преклонил голову Немой, — но не наша вина, что ты правду за лай приемлешь.

— Правду?!. — Иван вскинул суровую бровь. — У всех она разная — правда! У вас своя, у меня своя… Токмо нынче недосуг мне правдами с вами мериться. Я созвал вас, как прежде, сложив с сердца все наши нелюбья и вражды. Время нынче, приспело, каковому быть ли еще! Русь стоит у великих врат… Я привел ее к ним и отпер их, и как человек я стремлюсь вперед, но как государь я остепеняю себя, берегусь человеческой опрометчивости, ибо…

Иван вдруг резко поднялся с трона, соступил с невысокого помоста на пол, устланный коврами, пошел по палате, туго ссучив за спиной пальцы рук. Одет он был в суконный облегающий кафтан, длинный, до самых пят, и аспидно-черный, как ряса, отчего казался похожим на монаха — но только с первого взгляда, потому что тут же в глаза бросалось другое — его совсем не монашеская, надменно-грозная выспренность и властность, которой черный цвет его одеяния придавал какую-то мрачную истовость и зловестие.

Пройдясь по палате, Иван вновь вернулся к престолу, взошел на помост, но на трон не сел, стал перед ним, тяжело, будто сознаваясь в чем недостойном, сказал: