Валерий Полуйко - Лета 7071

— Полденьги ладанка, полденьги крест. Матери и щери!..

По другую сторону паперти — другой продавец, торгующий свежевыпеченными калачами и курбышками 26 26 Курбышки — небольшие хлебцы. . Он кричит, перекрикивая и забивая пономаря:

— Калачи, курбышки! Малыши, да хороши! Помяните Татьяну не спьяну, а хлебом насущным!

Над всем этим гомоном висит тяжелый перегуд колоколов. По куполам скачут резвые солнечные зайчики — оранжево-золотистые, слепящие… Над угрюмым, черным Кремлем целое зарево: горит золото на Архангельском, на Благовещенском, на Успенском… Кремлевские стены и стрельницы упорошены свежим снегом — черное с белым делает их еще суровей. Кремль кажется мертвым, пустым, заброшенным. Ничто не выдает его затаенности, только черные зраки пушек зорко и настороженно следят из узких бойниц за оживающим городом.

От Бронной слободы потянуло дымом — кузнецы вздули горны. От басманников дохнуло крутым горчичным запахом свежевыпеченных дрожжевых хлебов.

Пахло прогорклой прелью сырых березовых дров, снегом, зимой… Ветер смешивал запахи, разносил по городу.

На торгу текали топоры. Чуть свет начали они свой перестук — не часто, не громко, словно таились. Сава-плотник с артелью ставил Фетинье новую избу.

Торг оживал: открывались крамарни, лавки, заезжие купцы расторочивали возы, зачинали торговое дело.

Люду прибывало. Всяк, кто оказывался на торгу, перво-наперво шел поглазеть: что за дело учинилось, отчего вдруг застучало на торгу топорье? Проминуть, не узреть — не в обычае русского человека. Все обойдет, все обсмотрит, обслушает, на ус намотает — купить не купит, а любопытство свое ублажит.

Дотошные перешушукивались, ехидно прицокивали языками, гадали — отчего это Сава, сам Сава, да еще зимой, избу взялся рубить? Аль нет ему иной работы — поскладней да подороже?! Царские хоромы рубил да божьи храмы, теперь Печатный двор на Никольской ставит, — а тут с простой избой порается, которую любой топорник, без Савинового снорову, за пять ден поставит.

Заядлые насмешники затравливают Саву, тянут его на разговор:

— Эй, Сава, уж не Фетинье ли избу ладишь?

Сава молчит, дуется, сопит, да только шила в мешке не утаишь…

— Такой бабе и чавой-т иное сладить не грех!

— Гляди, Сава, жонкой станет, всю жисть у ее поститься будешь!

— Ды ему на что иначе? — выкрикнул кто-то весело и глумливо. — Ён же не перекорил ее своей мужьей силой!

Не вытерпел Сава, оставил тесло. Понял, что не отмолчаться, не удержать тайны — все равно дознаются и разнесут по Москве его позор да еще приплетут невесть что, чего и не было вовсе. Он потаращил глаза в толпу — будто не она дивилась на него, а он на нее… Столько рож, и каждой, поди ж ты, потешно и дивно — и все только оттого, что он, Сава, сидит на бревне и тюкает по нему топором. Саве и самому стало весело…

— А что, правослане?!. Коль задницу покажу, хохотать аль креститься учнете?

— У тебя задницы-то! — засмеялись в толпе. — У нашего попа морда больше!

…Сквозь толпу продирался Рышка Козырь. Расталкивал, распихивал, матерился, кое-кому и по загривку съездил… Продравшись наконец наперед и увидев Саву, Рышка громко и вызывающе сказал:

— Эй, Сава!.. Се я, Рышка Козырь! Небось знашь такова?

— Чём не знать?! — ответил спокойно Сава.

— Пришел я потроха с тебя повымать да на те крюки, куды ты кобелев цеплял, поцепить!

— Диво варило пиво! — выставился Сава на Рышку. — Слепой увидал, безногий с ковшом побежал, безрукий сливал, ты пил, да не растолковал!

— Аль отпираться станешь? Так я живо тебя в память введу!

Рышка подступил к Саве, показал ему свои здоровенные кулаки.

— Ох и еборзист ты, Козырь! — Сава вскинул на плечо топор, сплюнул через губу, засмеялся: — Пошто отпираться? Сава николи же не отпирается. Не в нашей породе ховаться в чужом огороде! Коли пришел на кулачки звать, так зови. Здыбамся мы с вами! А може, ты один засобрался супротив нас встать? Так таковое нам не в честь.

— Ух ты, не в честь?! — подивился Рышка. — У собаки чести — клок шерсти!

— А кобелю и того не взвелю!

В толпе засмеялись, загукали:

— Ай да Сава! Ну и хват!

— Уходь, Рышка! Не смеши божий люд!

— Заговорит тебя Сава — умом тронешься!

— А ну!.. — гыкнул в толпу Рышка. — Погомоньте ишо! Быдлаки кривопузые!

Рышку боялись — толпа позатихла, только кто-то, самый отчаянный, еще крикнул:

— У самово-т утроба по земле волочится! Копной набит, в кожу зашит!

Рышка выскалил глаза, напыжился, неуклюже, по-бычьи, двинулся на передних.

— Тикай, людя! Боров взъярился!

Шарахнулись кто куда…

— Видал?! — совсем уже без злости, ублаженный и потешенный, сказал Рышка Саве. — Все мене боятся! По-теперь вам в честь?..

— Супротив тебя единого — никак не в честь! Верно баю, братя? — оборотился Сава к артельщикам.

— Верно, — прогудели артельщики. — И верх наш, и срам наш!

— Ставим сотню супротив вашей сотни, — сказал Сава.

— Эге ж!.. — осклабился Рышка, поприкинул что-то в уме, прищурился на Саву, кинул шапку наземь. — Горазд.

Кинул шапку и Сава.

— Эх жа и потешимся! — просипел он и толкнул Рышку в бок. — В неделю 27 27 Неделя — воскресенье. , на Кучкове.

Рышка добродушно присоветовал:

— Проть мене не становись. Угроблю!

По Москве, быстрей, чем самая добрая или самая худая весть, разлетелся слух о предстоящем кулачном бое между мясницкими и плотницкими.

Плотницкие были самыми заядлыми на посаде. Вечно они завязывали драки и потасовки, буянили спьяну, сквернили и досаждали соседних уличан. За это их недолюбливали на Москве и потому тайно злорадствовали, что наконец-то плотницких проучат, выбьют из них спесь и дурь.

На торгу ворчали, что воскресной торговли не будет; иногородние купцы, наоборот, были довольны: они хоть и теряли воскресную торговлю, зато могли своими глазами увидеть знаменитый московский здыб. По всей Руси славились московские кулачные бои. Нигде больше не могли так яро, упорно и красиво биться, как на Москве. Тверичи начинали с кулаков, а заканчивали дрекольем, новгородцы доставали кистени, псковичи всегда хитрили — то мостили в рукавицы свинец, то ладили на грудь и живот защиту. Лишь в Москве бились начестно, без кистеней и без свинца в рукавицах, бились до конца, покуда какая-нибудь сторона не отступит или не сляжет начисто на землю.

На Москве ждали этого боя, как праздника. Давно не тешились московиты таким зрелищем.

Всю неделю канителились мужики на ремеслах. Как после похмелья, не охотилось им, и не ладилось ничего у них. Басманники даже хлеб с недопеком пекли — перекисший и невкусный, кидали его собакам, но басманников не корили. Мясницким и вовсе не до убоя и не до торговли было. Проходу им не давали: одни подзадоривали, другие с советами да поучениями лезли, а иные просто валандались следом от нечего делать, наматывая на ус сплетни и новости.