Валерий Полуйко - Лета 7071

Иван положил грамоту на стол, задумался, по-детски топорща губы и ломая брови, — твердо решил: «Вернусь из похода, пошлю поминки и послов. Худо, коли хункер на Асторохань хана направит! Ногаи подымутся… Черемисов взмутят, мордву, чувашей… Снова на Казань идти! Как тогда супротив Литвы стоять? Да и хан не отступится от набегов, учнет терзать, как собака! А все ж не ты, дьячина, а я уразумел, что нынче хан на нас не пойдет!» — вдруг обрадовался Иван, будто додумался невесть до чего важного, и громко сказал:

— А что, Басман, помнишь, как я тебе говорил, что нынче хан под нас не придет? Так и вышло!..

Он встал из-за стола, прошелся по гриднице — уродливые тени неслышно прошмыгнули по стенам вслед за ним. На зеленовато-желтых слюдяных оконцах, как прилепленные, держались белые отсветы позднего солнца, а на полу, против окон, придавленные тяжелыми, плоскими и длинными лучами, лежали радужные кольчужки света.

— Испить бы чего!.. — жадно вздохнул Иван. — Водицы со льдом.

— В сенях кадка застылая, — сказал Васька. — Принесть?

— Тащи!

Васька сбегал в сени, принес кадку, поставил на лавку. Федька подал Ивану ковшик. Иван пробил лед в кадке, зачерпнул иссиня-черной воды, чуть помедлил, собираясь с духом, и хлебнул из ковша добрый глоток.

— Ух и крута! — вытянул он по-лошадиному губы, оторвавшись от ковша. — По-за шкурой будто репей накидан!

Иван еще раз приложился к ковшику, допил воду, взвыл, кинув Федьке ковшик. Федька зачерпнул себе, терпеливо выпил, с хвастливой шутливостью бросил:

— Экий страх!.. И зубов-то не заломила! Разнежен ты, цесарь!

— Ах пес! — не то обозлился, не то удивился Иван. — Пся крев, как рекут ляхи! Дерзок, как Ноев сын! — Но говорил он это уже и без злобы, и без удивления, а почти добродушно: радость за свое предвиденье, которое еще раз дало ему повод возгордиться собой, и студеная вода возбудили в нем благодушие, которое он и сам поначалу не почувствовал. — Насмехаться над государем!.. Как над холопом! И пасть щерит! Ну не Хам?

— Се он тебе в отместку! — бухнул Васька со всей своей бесшабашной простотой, обрадовавшись Ивановому благодушию.

— В отместку?..

— Ну, дык… За жидкие кровя! Коли он к тебе в сани просился… Озяб верхом!.. А ты ему: жидкие в тебе кровя, Басман! Он же обидчив, как хорь!

— И вонюч! — яростно кинул Иван и пошел к столу.

Темрюк, молчавший до сих пор, вдруг громко сказал:

— А вели, государь, выпороть Басманова! Житья от него нет никому! Любовь твою в плеть обратил, и хлещет, и хлещет — кого попало!

— Ты також не лучше! — резко сказал Иван. — Он — любовь, ты — родство. Два сапога!..

— Я ж супротив твоих врагов!..

— Знаешь ты моих врагов?!

— Знаю….

— Пошто ж не доносишь?

— Не явно они, государь, — тайно!

— Тайно, может, и ты враг. Молчи паче… А говоришь, так говори дело. На Москве что? Бельского тяжко нужат?

— Про то я не доведывался… А боярин-дворецкий велел передать тебе, что Бельский сидит на цепи, а шепотники все одно объявляются.

— Боярину-дворецкому токо бы поблагодетельствовать!.. Вину от кого отвести. Красно солнышко у меня во дворце.

— Царица его милует, — с какой-то тайной мыслью сказал Темрюк.

— Заслуживает — оттого и милует, — опять оборвал его Иван. — А дознание про шепотников ведут? Послухов на торгу да в кабаках держат?

— Должно быть, держат… Боярин-дворецкий сказывал, что треух от того, в прорубь кинутого, остался и по тому треуху розыск наряжается.

— Вернусь, дознаюсь, кабы и не треух, а ворсинка с него осталась. Была бы нитка, дойдем и до клубка. Кто-то на Горбатого тень наводит. Хоть и враг он мне лютый, а тут не он!.. Не так он глуп, чтоб от себя шепотников слать да про себя же велеть и шептать. Тут чья-то хитрая, да не разумная задумка. Гораздо ты, Васька, того юродивого дознал! Перестарался токмо… Мне он живой потребен был. Бельский теперь наговором отпираться станет… Но все одно — молодец! Люблю тебя, Василий! Хочешь, постельничим сделаю?

— Не боярин я, государь, чтобы почести собирать, — ответил Васька. — Мне твоя любовь задороже всего! У князя Володимера я в псарях ходил — судьбы иной не пытал… Ты меня приметил, под крыло свое взял… Мне и за сие во всю жисть пред тобой не отслужиться!

— Пожалую, Василий! Возьму Полоцк, всех пожалую! Верным мне ничего не жаль, а неверным и смерти жаль! Возьму Полоцк, почну я думать, како мне дальше в отчине своей жить, како волю свою во всем наставить, престол возвысить да на недругов как наступить?! Единятся они супротив меня, единятся!.. Руку их вредную в каждом деле чую! Упорна их рука, сильна! Дед мой пересиливал ее — не пересилил, отец пересиливал — не пересилил, ежели и я не пересилю — не быть Руси, богом осиянной, великой и могучей, якоже римские, византийские, германские и оные державы были и есть. И жизнь моя будет пуста и беспользна, изойдя втуне… Как былие в поле — с весной взростясь, с осенью в прах обратясь. За такое дело восстать — любой грех перед богом простится! Ибо и бог насылает на землю потопы, мор и лиха — за косность людскую, за то, что не желают они жить по божьему предначертанию — великой страстью, великой правдой, в беспрестанном подвиге во имя возвышения своей души!

Иван помолчал, вперившись в колышущееся пламя свечей, будто там, в огне, в его привораживающем сиянии вдруг представилось ему въяве все, о чем он думал, о чем только что говорил, и даже то, чего не говорил и не думал. Черные — чистой и яркой черноты — отблески падали на его глаза и тонули, и растворялись в их искрящейся влажности… Глаза его были полны света и оттого казались пустыми — глубокими воронками, высвеченными изнутри.

— Нещадно буду крушить все, что станет на моей дороге! И вы будете мне в том пособники. Для вас иного исхода нет! Что без меня вы?.. Из гноя вышли и в гной сойдете, коли от меня отшатнетесь!

Последнюю вечерню перед уходом из Невеля служили торжественно и по полному чину. Царь стоял ее вместе с воеводами. Всю службу простоял на коленях перед алтарем, на нижней ступеньке солеи, молился много и исступленно, как монах, подвергнутый епитимье.

После службы Левкий читал с амвона присланные от митрополита и новгородского архиепископа Пимена благословенные грамоты и благословлял от имени митрополита каждого воеводу. Последним благословил Ивана. Иван поцеловал подставленный Левкием крест, перекрестился, повернувшись к воеводам, стал торжественно со слезами на глазах говорить:

— Князья! Воеводы! Слуги мои! Ныне реку я вам, как встарь рекли дружинам своим князья наши славные, праотцы наши Ярослав, Мономах, Александр, Димитрий!.. Воспрянем духом и сердца укрепим отвагой, и восстанем твердо на врагов наших во имя веры пашей правой, во имя Русии — отчизны святой, во имя государя, и славы его, и народа русского! Не на разбой мы идем, како ходили на нас татары, немцы и иные супостаты!.. Не веру чужую попирать идем, не храмы рушить и народ чужеземный гнобить!.. Мы идем поискать своей старинной вотчины, воздвигнутой праотцами нашими на издревле нашей земле русской и отъятой у нас злобным обычаем сильных! Были мы слабы, раздорны, не могли постоять за вотчины свои… Всяк, кто силен и жаден был, шел в наш дом и разорял его, жег наши церкви, попирал веру! Ныне мы сильны, мы стоим на татарах и немцах, и никому не повергнуть отныне нашей державы! Пришла пора утвердить нашу силу и в наших исконных вотчинах! Силой и умом деда нашего, великого князя Ивана Васильевича, мы добыли и присоединили к державе нашей Брянск, Путивль, Мценск, Новгород-Северский, Дорогобуж и иные города и волости. Силой и умом отца нашего, великого князя Василия Ивановича, мы добыли и присоединили к державе нашей великую вотчину нашу — Смоленск. Как в память о нашем славном деле казанском стоит на рву чудный Покров, так в память о взятье Смоленска стоит Новодевичья божья обитель. Битва при Ведроши и битва за Смоленск — позор литовский и наша слава, воеводы, и завет от наших отцов, как стоять за землю нашу русскую святую!.. И нам не пристало покрыть позором завет отцов наших! Я, государь ваш, зову вас, воеводы, — с богом! И утвердится воля наша по воле божьей!