Валерий Полуйко - Лета 7071

Старый Басманов, увидев утром отъезд Малюты, кинулся к сыну, к Федьке, допытаться, проведать — куда и по какому делу снарядил царь Малюту? Тяжелая ревность лежала в его сердце. Еще в Полоцке, на двинском льду, когда царь посадил на его коня Малюту, почувствовал он первый приступ этой ревности. Все так ладно складывалось у него с царем, все шло к тому, о чем он беспрестанно мечтал и к чему настойчиво стремился: судьба дарила ему наконец царскую благосклонность, и доверие, и возможность быть первым у этой благосклонности, и вдруг этот невесть откуда взявшийся захудалый служилый, безвестный, безродный, почти сермяк, в мгновение ока перетоптал, переследил своим бесчинным холопьим шагом столько лет проториваемую им, Басмановым, тропку к царю.

Заревновал Басманов, запеклась в его душе горечь, но он знал свою силу, знал свои способности, знал, чем ценен он и что многое из того, чем озабочен царь, может быть возложено только на него и исполнено только им, и потому сквозь ревность и досаду из его души пробивалась уверенность, что он нужней царю, чем Малюта, и что в больших и важных делах с царем будет он и никто другой. Однако этот таинственный отъезд Малюты с татарскими царевичами, в сопровождении полусотни конников враз лишил Басманова его самонадеянной уверенности. И хотя не знал он, зачем и куда отправляется Малюта, — могло быть, что слал его царь по какому-нибудь пустячному делу, — но одно то, что он, Басманов, не принимал в этом участия и был оставлен царем в полном неведении, привело его в такую растерянность, что он не удержался и впервые обратился к своему вездесущему сыну.

Федька, наверное, тоже впервые ничего не знал и не менее своего отца был растерян — и злобен, и ненавистлив, и беспомощен в своей злобе, и жалок в своей ненависти. Ему было стыдно сознаться даже перед отцом, что он не знает, куда отправлен Малюта, и что царь выставил его за дверь, когда приказывал Малюте, а надменности и бушующей в нем злобы не хватило, чтобы скрыть свой стыд, и он напал на отца с криками, сорвав на нем душу.

Старый Басманов нисколько не обиделся на сына и только сказал ему — не то с укором, не то с брезгливостью:

— С бабами тебе угодничать, а не с царем!

За трапезой Басманов был, как обычно, спокоен и невозмутим. Никто не смог бы распознать, что прячет он в душе.

Когда царь после трапезы, одевшись в шубы и изготовившись к дороге, вышел на крыльцо и наконец-то начал указывать воеводам, что им делать дальше, Басманов слушал его с таким видом, будто все, что говорил Иван, он уже знал. Ревность, обида, зависть, растерянность — все это было надежно упрятано им в своей душе от чужой пристальности и злорадства, но ночь, проведенная наравне со всеми под царской дверью, могла свести на нет все его изощренные старания привить остальным воеводам мысль о его превосходстве над ними, и потому Басманов даже в присутствии царя старался держаться высокомерно и самонадеянно. Что бы ни случилось, какие бы сомнения ни охватили его собственную душу, другие не должны были усомниться ни в чем. Он по-прежнему должен оставаться в их глазах все тем же Басмановым — приближенным царя, доверенным его, важным и сильным, и сильным не только царской, благоволящей к нему властью, но и собственной силой, таящейся в его душе, в его уме, в его воле.

Басманов знал, что власть над войском сохранится за ним — по крайней мере, до следующего похода. Большую часть войска предстояло распустить, но та, что должна была остаться, несомненно, оставалась под его началом. Иван торопился в Москву, к новым делам, и старые, как это обычно с ним бывало, начинали гнести его. Басманов видел, что даже заботы о войске стали ему уже невыносимы. Басманов подумал даже, глядя на безучастное лицо Ивана, что, не будь сейчас при войске его, Басманова, Иван оставил бы войско на любого из воевод, не задумавшись нимало и не поискав достойного, лишь бы развязать себе руки. Мысль эта вновь разбередила притихшую было обиду на царя, и скорое единовластие над войском перестало уже казаться таким лестным и почетным.

Иван, словно угадывая настроение Басманова, садясь в сани, сказал ему:

— Может, хочешь со мной в Москву, воевода? Возьму!.. — С лица Ивана впервые за все утро сошла отрешенность, и глаза его, глядевшие на Басманова, напряглись.

— Кто ж не хочет домой, государь?! — Басманов чуть тронул усмешкой невозмутимость на своем лице. — Да толико долг пред тобой велит мне позабыть о доме. Войско, что ты мне препоручил…

— Войско на Горенского оставь, — опередил его Иван и кинул взгляд на стоявшего тут же Горенского. Горенский с готовностью выступил наперед.

— Нет, государь, — сказал поспешно Басманов и привздохнул, решаясь на что-то большее…

Иван внимательно посмотрел на него. Этот взгляд как будто смутил Басманова, и, должно быть, он сказал совсем не то, что намерился.

— Дозволь своими руками все сделать, — сказал он тихо, стараясь, чтоб остальные воеводы не услышали его. — Лагодней будет и крепче!.. Твой покой обережет, и мне отрадно, что забот тебе поубавлю.

— Не неволю, — сказал Иван. — Служи, воевода… Рвение твое оплатится. Поуправишься с войском — изволь в Москву! Рад буду тебе!

Басманов молча, благодарно склонил голову. Иван помедлил, покосился на воевод: их понурость навела его на какую-то мысль, и он с неожиданной суровостью сказал:

— Унылость вступает в ваши души, воеводы… А унылость расплодит нерадение — еще большее, чем я ныне терплю от вас. Да токмо не стану я более вразумлять вас и ждать нескончаемо усердия вашего. Жизнь моя изойдет на то!.. Мыканья доброхотов нескончаемы. Глупость молодости моей зазвала меня в доброхоты — и пошел я по мукам… Ныне я уж в иной поре, и бог мне дарит прозрение, и я кладу мудрость божью в душу свою и реку по слову его: «Кто не со мной — тот против меня!»

Иван кивнул Ваське Грязному, в нетерпении перебиравшему вожжи, тот рванул сани… Воевод обдало мокрым снегом, выметнувшимся из-под конских копыт, Васька глумливо оглянулся на воевод, гикнул, в воздухе протяжно и угрозливо, как бы в предупреждение им, свистанул его кнут.

Тревожная переполошенность ворвалась в спокойную, размеренную жизнь удельной Старицы. Князь Владимир прислал с дороги гонца с известием, что едет в Старицу вместе с царем.

Княгиня Ефросинья, получив это сыновье известие, всю ночь простояла на коленях перед образами… Окатила ее тревога — как из ушата выплеснулась на нее, до самых глубин души добралась, и она впервые почувствовала, что боится встречи с царем. Страх, и ненависть, и злоба смешались в ней, и она молилась, молилась и просила бога помочь ей выстоять в этом тяжком испытании, выдержать, не сломиться, не преступить своей души, изнасиловав ее смирением перед тем, кто был для нее ненавистней всех.