Аркадий Савеличев - Генерал террора

— Меня в Севастополе тоже ждала виселица...

— Извините, не знал, Борис Викторович...

— Чего там, идемте.

Они встали из-за стола и в сопровождении Деренталя вышли на губернскую площадь.

Виселица сооружалась основательно, в расчёте и на приспешников красного губернатора. Сам он стоял сейчас на помосте, закиданный крапивой и лебедой. Рыдали женщины — вдовы расстрелянных ярославских офицеров. Кто-то в толпе яростно матерился. Дай волю — разорвут на части ещё до виселицы.

Маленький, чёрно-кудрявенький, местечково-плюгавенький, Семён Нахимсон предрекал древнему городу Ярославлю:

— Стреляйте! Вы убьёте меня, комиссара и председателя губисполкома, но революцию вам не убить. Вы все погибнете под развалинами вашего Ярославля. Да сгинет этот паршивый город! За мою красную кровь!

Табурет из-под его ног не спешили выбивать. Так решили помощники полковника Перхурова, склонные больше к политике, чем к военному делу. Но он вполне разделял их мысли. Верно, пусть послушают православные горожане, что несёт этот уроженец местечковых Житковичей! Неужели русский офицер, вставший под красной виселицей в Москве ли, в Смоленске ли, в далёком ли отсюда, причём под немецкой пятой, Минске, — неужели он мог в последнюю свою минуту кричать: «Да сгинет Минск... Смоленск, Москва, наконец?» А этот, в окружении ждущих той же участи приспешников — мадьяр, литовцев, чехов, немцев, — витийствовал:

— Проклятая Россия! Проклятый город! Проклятый народ!..

Он до последней минуты надеялся, что его хоть с честью расстреляют, — перед помостом стоял взвод с винтовками наизготовку. Да и полковник Перхуров терпеть не мог показных казней. Другой полковник, Гоппер, убедил: что толку — дать ему пулю в подвале? Лучше — на площади, публично. Он же офицеров, попавших в застенок, самолично вешал, предварительно ещё поиздевавшись. Значит, собаке — собачья смерть!

Савинков молча слушал споры двух полковников. Было ведь ясно, что Гоппер, тоже земляк и сослуживец полковника Бреде, прав. Война — грязное дело, а уж Гражданская война и подавно.

Савинков был сейчас в военном френче, в фуражке со знаком Добровольческой армии — он считал себя прежним военным министром времён бесстрашного Корнилова. Он мог единолично вершить суд. Политика политикой, а орать уроженцу каких-то Житковичей на площади Ярославля непозволительно. Савинков закурил свою любимую сигару. Он был сейчас, после Рыбинска, при перчатках и белом платке в нагрудном кармане френча; брезгливо, не глядя, вышиб носком начищенного сапога табурет из-под ног кричащего горла и сказал Перхурову:

— Нас ждут, полковник, более важные дела. Обсудим.

Пострекивали пулемёты на мосту через Волгу. Повжикивали залетавшие даже сюда винтовочные дальнобойные пули. Но Перхуров не обращал на это внимания. Пока что ничего не решающая пограничная перестрелка. Какому-то подвернувшемуся адъютанту он даже сказал:

— Прикажи экономить боеприпасы. Пусть окапываются у моста и ставят заграждения. Стрелять попусту нечего.

В губернаторском дворце, уже без посторонних, высказался более определённо:

— Мы должны с вами, Борис Викторович, понять: больше двух недель здесь тоже не продержаться. В конце концов красные бронепоезда прорвутся к Ярославлю. Не со стороны Рыбинска, так со стороны Вологды. Мои диверсанты, залёгшие на откосах главного пути, сметают восстанавливающих дорогу рабочих, но... — Он тягостно помолчал. — Но бронепоезд сам их метёт головными пулемётами и помаленьку отжимает назад, даже не пуская в дело пушки. Сколько мои смертники могут продержаться? Я отвожу три дня. Конечно, на окраине уже самого Ярославля разбираются пути и валится на рельсы всё, что угодно, в том числе и целые вагоны. Но мы же должны понимать: тут, на подходе к Ярославлю, Геккер не ограничится пулемётами. В дело пойдут орудия, защищённые непроницаемой для наших винтовок броней. Пять моих пушечек навстречу?.. Они погибнут, сдерживая бронепоезд, ещё под Романовом...

— Да, не могу себе простить, что не сумел привезти из Рыбинска артиллерию...

— Не казните себя, Борис Викторович. Вы сделали что смогли. И я сделаю что смогу. Но — в пределах двух недель. Дальше?..

Савинков знал, что делать дальше. Но это походило на дезертирство. Полковник Перхуров, видя его колебания, сам высказал очевидную мысль:

— Вам, Борис Викторович, надо отправляться в Кострому... в Нижний... в Казань... Самару... Может, даже в Уфу. Там создаётся какая-то Директория — что мы о ней стаем? Там все наши политиканы — они будут без нас решать судьбу России? Группируются в некий правительственный орган члены разогнанного Учредительного собрания. Ваш друг Чернов, ваш министр Авксентьев не наломают, по обычаю, дровишек? Что думают делать ваши любимые эсеры?..

— Вы разве забыли, полковник, что ещё в августе семнадцатого года ЦК партии социалистов-революционеров исключил меня из своих рядов... вернее, я на их приглашение не откликнулся?..

— А, оставим эти партийные штучки-дрючки! Я военный человек. Меня интересует только одно: кто окажет нам реальную помощь? Нам — следовательно, и России. Ваш громадный авторитет... не морщитесь, Борис Викторович... подтолкнёт беспечных краснобаев хоть к каким-то военным действиям. Вы — председатель «Союза защиты Родины и Свободы»?

— Да, я. Как-никак социалист. Монархист Рычков позорно бросил нас...

— Приказывайте мне, полковнику, тоже монархисту... коль наш Главнокомандующий генерал Рычков не соизволит... Прикажите именем «Союза» держаться в Ярославле до последнего, а сами... сами готовьте запасные позиции. Резервы. Власть! Безвластие погубит Россию. Вы мне доверяете?

— Доверяю, полковник... и приказываю: держитесь! Вы правы: я сегодня же ночью отправляюсь вниз по Волге. Сами понимаете, через красные города, включая и Кострому. Тоже не удержались там наши.

Время шло уже к вечеру. Он велел Деренталю срочно собираться. Других адъютантов у него сейчас не было. Патин спит в прибрежном песке у рыбинской биржи, а Клепиков...

От юнкера не было никаких известий.

Как, впрочем, и от Любови Ефимовны...

— Вы не проклинаете меня за пропавшую жену?

— Люба? Она из любой передряги сухой выберется, — беспечно отмахнулся Деренталь, наливая себе на дорожку. — Бьюсь об заклад: она из Рыбинска ринулась охмурять послов, в Вологду. Что ей оставалось? Даже под охраной вашего юнкера в Москву не пробраться. Вологда, только Вологда.

— А нам?.. Нам, милый Саша, Казань... Нет! — радостно воскликнул он. — В Казань отправится наш воскресший юнкер.

В самом деле, в гостиную губернаторского дома, где они сидели, входил юнкер Клепиков. В своей бесподобной форме Императорского Павловского училища. Высокий, стройный, смеющийся. Он как ни в чём не бывало отдал честь Савинкову и бывшему при погонах полковнику Перхурову, а Деренталю протянул руку: