Аркадий Савеличев - Генерал террора

Но сейчас слова были старые, настоящие. На задворках одного из затемнённых особняков топтались густые тени, и вот они-то приглушённо, думая, что их никто не слышит, и пели:

И дальше уж совсем очевидное:

Какая-то необоримая сила толкнула его за калитку, по тропке, ведущей в тесный мужской круг.

— Я хоть и не был кадетом... но, господа!.. Поручик Патин. Честь имею.

Его негаданное вторжение разорвало и песню, и плотный мужской круг. Он видел, что несколько человек настороженно сунули руки в карманы.

— Вы ничем не рискуете. Рискую я, поскольку, видите, один и безоружен. Не изволите ли, ради доверия, убедиться?

Он не собирался в этот вечер забираться далеко в город и потому действительно был безоружен.

Но никто не решался обшаривать его карманы. Только один, черноусый, совсем не для нынешней улицы, да к тому же и в шинели с портупеей, нехотя согласился:

— Что делать... Жандармскую роль возьму на себя.

Он старательно, хоть и неловко, охлопал его карманы, при ясном лунном свете посмотрел в глаза и уже без обиняков представился:

— Поручик... тоже поручик... Ягужин! Третий пехотный полк...

— ...полковника Гоппера? Я некоторое время при нём служил, как же мы не встретились?.. — и обрадовался, и насторожился Патин.

— Когда?

— Меня перевели, после двух месяцев службы у Гоппера, в армейский штаб в марте пятнадцатого... позвольте не договаривать — для чего?

— Ясно! В марте пятнадцатого я уже валялся по госпиталям... Мы и не могли встретиться. Но всё-таки ещё один вопрос: кто был начштаба у Гоппера?

— Их несколько раз меняли. При мне — подполковник Самушкин. После говорили: погиб при славном Брусиловском прорыве...

— Погиб, я это знаю... царство ему небесное, — перекрестился Ягужин. — Ну, а мы-то что же... Мы живы ещё, господа. Шампанского поручику Патину!

Он обнял его, а бокалы — гранёные стаканы, конечно, а шампанское — всё та же базарная самогонка. Но лихо, лихо лилась! Патин, сунув в карман надоевшую перевязь, не успевал чокаться и вместе со всеми, ходя по натоптанному кругу, подпевал:

До пулемётов было, конечно, далеко, а до пушек и того дальше — чуялись лишь кое у кого в карманах наганы и разные револьверы, не более. Но ведь всё-таки оружие!

Он не спрашивал, с какой стати собралось десятка полтора бывших явно офицеров, которые в глухой подмосковной роще и в глухом вечеру топчутся вот на снегу и каким-то смертным кругом очерчивают свою неприкаянную судьбу. Душой угадывал: всему своё время. Полное доверие ещё не пришло.

Перед этим все, пожалуй, хотели расходиться и помаленьку прощались, уже что-то для себя и на будущее назначая, поэтому Патин сам предложил:

— Кто-нибудь один выйдите ко мне навстречу... ну, скажем, послезавтра. У Сухаревой башни. Там, как и в старые времена, шпана разная крутится, безопасно.

Он тоже, на всякий случай, отводил своих новых знакомых от гостеприимной здешней хозяюшки. Видно было, что и они понимали его настороженность. Поэтому и вызвался всё тот же поручик Ягужин:

— Я приду. У Сухаревки день как раз базарный. Так что пораньше, скажем, около полудня.

Патин кивнул и, чтобы не мешать им расходиться, не идти по пятам у настороженных людей, свернул на парковую аллею. Разумеется, в другую сторону.

Он прошёл почти до самых сокольнических ворот, прежде чем опять развернулся к Преображенке; по той же Яузе — и домой.

Странное это было ощущение: «Домой?..»

Почувствовал: на Шексну дорога пока заказана. Бывшие фронтовики, раз встретившись, нескоро расстаются.

Савинков тоже видел эти неясные московские тени и утешал загрустившего Флегонта Клепикова:

— Выше голову, юнкер. Слышите, поют?

— Где? Что? — не принимал шутку слишком серьёзный юнкер.

— Вот это нам и предстоит узнать — где!

Напрасно они себя укоряли в бездействии: месяца не прошло, как уже знали — и где поют, и что подпевают...

Господа офицеры, вышибленные, что называется, из седла, не отсиживались по норам, а собирались то в одном, то в другом месте, чаще всего на дачных окраинах.

Вездесущий Флегонт Клепиков, плутая для разведки в одиночку, нарочно не прятал под башлыком или лохматой солдатской шапкой своё лицо: приманка так приманка. Его ещё до встречи с Савинковым, по Добровольческой армии, знали многие — при штабе ведь служил, рядом с Корниловым. Авось?..

Можно было высмеивать этот грешнорусский «авось», но вышло то, что и должно было выйти. В метельной завирухе на Мясницкой вдруг нос к носу с ним столкнулся человек в потрёпанной офицерской шинели, попросил прикурить и, пока догорала спичка, шепнул:

— Следуйте за мной.

Это было рискованно. Но что сейчас без риска? Флегонт вразвалочку побрёл следом, на отдалении, только чтобы не потеряться в метели, которая гнала вниз, к Лубянке, всякий негожий хлам. А они поднялись кверху, свернули в переулок, потом в другой, какими-то тёмными дворами, проходами — в глухой и глубокий подвал. Флегонт невольно насторожил в рукаве свой безотказный наган. Но когда миновали и одну, и вторую дверь, распахнулась большая и светлая зала; десяток свечей, не меньше, по нынешним временам небывалая роскошь. Вдоль залы — составленный из отдельных столов длинный, покрытый белыми скатёрками стол; на нём закуска, бутылки и в горлышке одной — древко, настольный штандарт с двуглавым золотистым орлом. Флегонт Клепиков невольно прищёлкнул растоптанными каблуками, но ничего не сказал, оглядываясь.

Подвал этот служил когда-то забубённой пивной... или ночлежкой, потому что одна из продольных стен была прорезана несколькими дверями, и там, в боковых комнатёнках, тоже кое-где промелькивали огоньки. А за общим столом сидели и стояли человек тридцать, не меньше, разного возраста и разного строя, но все — в офицерской, подчёркнуто аккуратной форме; несколько моряков — даже с кортиками. Флегонт Клепиков уже понял, куда он попал, по-прежнему молчал, ожидая неизбежных вопросов. Знакомых он не признал... хотя сразу же, с первого взгляда, увидел поручика Патина, но тем же мимолётным взглядом и запретил ему признание. Посмотрим, мол, что из всего этого выйдет.

А тем временем с торца стола встал узколицый подтянутый полковник с Георгием на груди и спросил:

— Кто может подтвердить, господа?

Все молчали, в том числе и тот, что привёл его с улицы.

— Кого вы выслеживаете?

Вот когда стало страшно: его принимают за шпика! Интересно, какого образца — царского, временнокеренского или совсем нового, большевистского? Если последнее, то долгих разговоров не будет!