Аркадий Савеличев - Генерал террора

Он мысленно перебирал опять, как весь последний месяц, навязшие в зубах 36 фамилий чекистов: Дзержинский, Петерс, Шкловский, Зейстин, Размирович, Кронберг, Хайкина, Карлсон, Шауман, Ривкин, Делафарб, Циткин, Розкирович, Свердлов, Бизенский, Блюмкин, Модель, Рутенберг, Пинес, Сакс, Гольдин, Гальперштейн, Книгиссен, Либерт, Фогель, Закис, Шилькенкус, Хейфис...

Господи... прости безбожника! Прости петербургского потомственного дворянина, не жалующего инородцев! Но ведь даже царская полиция, паршивая охранка, была родимой, русской... Что ей было делать — иногда и закрывала глаза, особенно когда под спасительную затемень игриво совали в карман хрустящие «николаевки». Извольте нас не знать!

Закроет ли глаза Блюмкин... Дзержинский... Петерс?..

Дадут полежать господам-офицерам в тайной московской норе... если узнают?..

Пока — не знают. Это хорошо. Это обнадёживало.

Готовясь к тайной встрече с полковником Бреде, Савинков зря времени не терял. Он думал. Он прожигал своим раскалённым умом темень новой власти — власти Троцких, Ульяновых, Апфельбаумов и Дзержинских. Он сравнивал прошлое и настоящее. Сравнение было не в его пользу...

Напрасно упрекал Флегонт Клепиков, армейской выучки юнкер: он и сам отрешился от браунингов, хотя и славное какое-то созвучие с именем полковника!.. Нет, он ещё раньше сказал себе: пусть пушки грохочут, трещат пулемёты!.. Опыт военного министра, даже маленький, не прошёл даром. Да и общение с такими необоримыми генералами, как Корнилов, Краснов, Каледин, не прошло даром... хотя иных уж нет, а те далече... Скупые вести, но доходили: 24 февраля только-только вставшая на ноги Добровольческая армия, ещё раньше оставившая Таганрог и Новочеркасск, оставила и Ростов. Каледин застрелился над штабной поверженной картой, а Корнилов увёл пять тысяч своих «ударников» под Екатеринодар в погибельный Ледяной поход, в зимние метельные степи... Горстка бесстрашных мальчиков и шедших в пешем строю полковников, без артиллерии, без снарядов и патронов, даже без перевязочных бинтов, на одних штыках уносила из окружения знамя Добровольческой армии. Но — армии!

Больше ничего пока не знал Савинков, упрекая себя, что «отсиживается в тёплой Москве»... в промерзшей конуре бывшего анархиста. Умирал в Замоскворечье анархист, всегда плевавший на партийную принадлежность и охотно помогавший «Милой Рае»... Савинков отдавал ему последний долг. А тут Флегонт со словами:

— Я договорился о встрече. Но они же монархисты?! А мы?.. Социалисты!

— Ну какие мы социалисты! Мы просто русские люда. И они — русские. Чего нам делить?

— Странно, Борис Викторович! Полковник Бреде почти то же самое говорил.

— Значит, не глупый человек. Бросьте вы, юнкер, этот делёж. Собираемся. До условленного есть добрый час в запасе. Я посижу возле своего друга, подумаю.

Друг-анархист умирал, уже не слышал их разговора. Но мысль Савинкова умирать не хотела. Господи, если ты есть... ради чего он двадцать лет отдал подполью, рвал в клочья своими бомбами министров и великих князей, даже готовил убийство самого Николая?! Только ради того, чтоб к власти, как голодные волки, бросились все эти Троцкие?! Судьба смеялась не только над ним — смеялась над несчастной Россией. Поводыри, вроде Керенского, разбежались по заграницам, а России бежать некуда. Она как мать перед виселицей: бессловесно мечет кресты. «Мама!» — из прокалённой, бесчувственной, казалось бы, груди вырвалось это запретное слово. Она ведь, когда всё минуло, сознавалась: «Бывало, в Севастополе молюсь я перед твоей тюрьмой, а слов нет, вроде как и права на слова не имею, совесть заедает, — зачем ты убивал, сынок?!» Вероятно, как и его заедала совесть писать прошение о помиловании — он предпочёл почти безнадёжный побег из тюрьмы-крепости. Но ведь Сохла в таком случае надежда? Почему же не быть ей и сейчас? Монархисты... прогрессисты... социалисты... сколько липших слов! Он и себя на словоблудии ловил. Нашли чем выгораживаться — значками. Это как в полках: пехотный, гусарский, драгунский, артиллерийский... Ах, как славно, как красиво! На левом рукаве — голубая нашивка с белым черепом и двумя костями накрест под ним... корниловский, личный полк. Но что он, бесстрашный, в одиночку сделает? Корнилов собрал под свои знамёна все полки. Под единый объединяющий знак. Что говорил он, ведя в штыковую атаку своих мальчиков и седоусых полковников? «За Россию... единую и неделимую!» Вот и всё, господа-товарищи... и милостивые государи!

Савинков думал, готовясь к важной встрече. Друг-анархист умирал... кажется, уже умер... Да, царство ему небесное.

— Пора, юнкер.

С Замоскворечья двинулись в таганские трущобы. Зачуханный слесарь да зачуханный, никому не нужный солдатишко...

В прежние времена, при всей конспирации, Савинков терпеть не мог простонародного тряпья. Нет, аристократ до кончиков ногтей. Чаще всего англичанин, сорящий по российским столицам свои неистощимые фунтики... Сейчас и затрапезная шинелька радовала. Он врос в неё, как в собственную кожу. Перед чекистскими патрулями даже шмыгал носом и утирался рукавом. Вот так, господа-товарищи!

Встреча была назначена на своей явочной квартире. Укоренившаяся предусмотрительность. В своём дому стены помогают... и особенно одному ему известные чёрные лестницы. Правила подпольной игры он всегда устанавливал сам.

С полковником Бреде он не был знаком. Юнкер Клепиков мог и ошибиться, а поручик Патин по фронтовой солидарности мог и передоверяться ему. Не с наганами же наголо, да в красноармейских шинелях топает по Москве Чека. Ясно, что бывших служак подбирает. Не всякий устоит перед голодухой.

Он велел Флегонту Клепикову спрятаться в старом громадном шкафу, в дверце которого ещё в прежние времена был проковырен ножом Ивана Каляева глазок. А сам приткнул запасной кольт за ничего не значащую картину — какие-то купцы пили затемнелый от времени чай. Квартира была мещанской, заброшенной. Хорошая квартира, на втором этаже, с задним выходом в дикий, трущобный переулок. Они пользовались ею ещё при убийстве великого князя Сергея; записана была на фамилию одного умершего купца, сын которого охотно уступил её за революционные денежки. Надо же, за десять лет сохранилась! Сынок-пропойца если и жив, так бежал от такой квартиры куда подальше...

Савинков в последний раз осмотрелся, ожидая условленного стука — морзянкой слово «Бог».

Он закурил сигару. В своей норе можно было и сигарой побаловаться. Вездесущий Флегонт доставал на Сухаревке, перебивались...

Чу!

Бог так Бог. Он резко отмахнул дверь.

— Понимаю, Борис Викторович, понимаю. Мои спутники внизу, здесь я один. Обыщите, пожалуйста. Оружие оставил у сопроводителей.