Аркадий Савеличев - Генерал террора

Савинков оставался Савинковым — не стал ничего дальше объяснять.

— Утопите, господин поручик?

— В самом лучшем виде, Борис Викторович!

Видимо, об этом ещё раньше был разговор.

— Просто уйти с такой работы — нельзя. Заподозрят. Да и место терять не хочется. Самое лучшее пристанище Перхурову. Наш офицер утопленника заменит. Только погорюйте по-настоящему!

— Даже по гранёному стакану с матросиками ослезим! — заверил Ягужин. — Ведь кто-то же нащупывает наши следы? История с рыбинским связным, как мы поняли...

— История скверная. Ко мне подбираются. Я не советую пока убивать связного. Надо узнать, кто стоит за ним.

— Боюсь, что капитан Гордий живым его сюда не довезёт, — высказал свои сомнения Патин.

— И я боюсь... уже за самого капитана. Слишком горяч. Но как будет — так будет. Вы, Патин, на каком-нибудь грузовом поезде этой же ночью отправляйтесь обратно в Рыбинск. На помощь капитану. А мы с Ягужиным ещё покормим матросиков.

Они попетляли по тихим улочкам, прежде чем подняться ещё выше, к железной дороге. И тут ночную тишь разорвал рёв неожиданно заработавшего мотора — и выстрелы. Выстрелы, крики, кажется, женские...

— Истинно святая Русь! — пнул Ягужин подвернувшийся камень, тот грохнул в ворота одного из домов, и там ошарашенно взлаяла собака.

— Пору-учик! Это ж не кремль ярославский. Чего так бомбардировать? Бежим!

Под затихающие женские крики автомобиль вырывался на их улочку.

Они едва успели заскочить на какой-то пустырь. Пронёсся грузовик с красноармейцами; там явно кого-то били, потому что и сквозь взвой заходившегося на подъёме мотора слышалось надрывное, тягучее мычание — словно тестюшко поутру похмельно зятюшку уговаривал...

— По колёсам, что ли, пострелять?.. — взъярился Ягужин.

— Гранату бы... — поправил Патин.

Савинков отмолчался.

Все понимали, что ради великого дела в уличную перестрелку не ввяжутся.

Под эти мысли вдруг так громыхнуло, что лица всех троих фосфорически заблестели. Едва успели заскочить под навес какого-то заброшенного дома, как прянул истинно летний бешеный ливень. Рушились небеса, не иначе.

Дождь перестал так же внезапно, как и начался. Отчётливо высветилось зарево по-над рекой. Что-то горело на заречной стороне.

— Всё обговорили? Гордия мы сами встретим. Не задерживайтесь, Патин. Дня через три я тоже буду в Рыбинске.

Савинков и Ягужин бесследно исчезли в ночи. Патин выждал минуту-другую и стал выбираться на железнодорожные пути. Не на курьерском же ему было ехать в Рыбинск, стало быть, вокзал ни к чему. Здесь начинался крутой подъем, самое место — дождаться какого-нибудь попутного грузовоза.

Едва вернувшись из Ярославля, Савинков вызвал Патина к себе на Черёму — через одного нового, неотступно следовавшего за ним корнета. Записка была честь честью: «Блед К.». Но корнета Патин не знал, а потому поостерёгся — сказал, что у него срочная встреча, прибудет через час. Корнет хотел возразить, но Патин без долгих слов выпроводил его. Причина горькая... Вчера под мостом у Черёмы был найден капитан Гордий, застреленный одним выстрелом, в упор. Значит, засада. Значит, кто-то что-то про них знает. Много ли, мало ли — не имело значения.

Спровадив корнета, он долго кружил по городу, отводя на всякий случай непрошеного гостя от главной явки.

Зато и Савинков хорош — открывать двери послал всё того же корнета! Правда, тот извинился:

— Борис Викторович подвернул ногу, меня попросил сходить к вам.

Савинков лежал на диване и курил сигару.

— Я понимаю, Патин. Мне тоже жаль капитана Гордия. Кто-то выдаёт. Кто — пока не знаем.

— Трудно поверить, но капитан называл нашего любимого доктора...

— Кира Кирилловича?! Не может быть.

— Я тоже так считаю, но на всякий случай подстраховываюсь. Если иду куда-то к шести, так говорю, что к семи. Наказываю разбудить в пять утра, а сам сплю в тайнике между поленницами — раздвинул маленько дровишки, тюфяк затащил, шикарное ложе устроил. Да и замок на своей двери сменил. Кажется, доктор моих ухищрений не замечает. Что касается вас, Борис Викторович, так я между делом поругиваю: послал, мол, меня в Рыбинск неизвестно зачем, а сам в Москве у своих мадам отсиживается...

— Так и поверю — у мадам! Бьюсь об заклад, вы говорили — у блядей?

— Случалось, Борис Викторович... Не будем этому придавать значения.

— Пока — не будем. Некогда. Дело очень серьёзное. Слушайте...

Дело предстояло действительно нешуточное и очень опасное. Вологда! Она у всех была на устах. С некоторых пор тихий заволжский город, где когда-то Савинков вместе с Луначарским отбывал студенческую ссылку, стал такой же точкой на мировой политической карте, как Лондон, Париж или Берлин. С бегством из Петрограда большевистского правительства побежали и посольства... только не в Москву, а в Вологду. Именно там, при попечительстве американского посла Дэвида Фрэнсиса, и собралась вся посольская община: китайская, японская, итальянская и даже французская, которая долго колебалась между Москвой и Вологдой. Осели они весело, прочно и независимо; само собой, центром общения был старинный деревянный особняк, занятый американцами. Ну, просто особое государство середь разворошённой и голодной России. От такой вольной жизни Дэвид Фрэнсис чуть заново не женился — в свои-то Шестьдесят восемь! На семнадцатилетней дочери царского генерала! Привольно и независимо жили в Вологда; всему городу известный особняк стал центром поважнее областной Совдепии. Как ни грозил из Москвы Чичерин, послов не смели всё-таки тронуть, а ехать в Москву Они не желали. В роли же красного посла, от Чичерина и Дзержинского одновременно, пришлось пробираться в Вологду через неспокойное Поволжье самому «товарищу Радеку». На меньший чин нельзя было положиться в разговорах с такой оравой неподвластных послов. Тем более французский посол Жозеф Муланс, «милый Жозе», как сказала бы мадам Деренталь, вообще не отличался почтением к большевикам; в Москве оставил консула Гренара, а сам здесь витийствовал. В местной газете напечатал интервью, где нынешнее правительство издевательски назвал «временно-большевистским» и открыто призвал к его свержению. Ай да посол! Не под влиянием ли бесподобной Любы?! Но сплетничать и злорадствовать было некогда: Савинков в Ярославле, будучи расторопным официантом, узнал от матросов о своеобразном поединке Фрэнсиса и Радека. Тот, разумеется, заявился в кожаной комиссарской тужурке и с тяжеленным маузером на боку. Не добившись никакого толку от насмешливого и нахального француза, уже на последнем взводе, со своей матросской пушкой подступил к американцу. Но тот, не вставая из-за стола, щёлкнул кнопкой потайного ящичка и положил перед собой добрый американский кольт. С усмешечкой и словами: «Слышал, вы назвали меня ватной накрахмаленной куклой?.. Что ж, попробуем, чья пуля быстрее». Маузер был в руке, а кольт лежал ещё на столе, но не стоило обольщаться, какая доля секунды вскинет этот кольт... И Радек бросил свой маузер в скрипучую деревянную кобуру. Утешил лишь обещанием: «Не моя, так другая пуля... всё равно достанет тебя, контра!»