Аркадий Савеличев - Генерал террора

Как ни тихо это говорилось, троица слышала и работу ревизоров явно оценила. У старшего возникло, видимо, Желание закурить — но только ли закурить? — и он полез в карман своего балахона. Патин понял: нельзя дальше искушать судьбу! Почти не оборачиваясь, он повернул за конвоиром заранее зажатый в кулаке ключ и следующим прыжком попытался сделать то же самое и с противоположной дверью... но его тут же ожгло гулко разорвавшимся выстрелом. Припадая плечом к незапертой ещё двери, он успел-таки выхватить из-за голенища тесак...

...мягко вошло в подбрюшье через брезент и какое-то тряпье армейское послушное железо...

...и на Патина завалилось тяжёлое тело...

...он думал, целую вечность выбирался из-под этой туши, потому что за спиной хрипло возился Заборовский...

...а когда вывернулся, Заборовский был уже наверху, сразу над лаптями и валенками...

...Савинков выворачивал карманы, засовывая себе все, какие были, бумаги. Заборовский доканчивал своё дело, когда из вагона, через запертую дверь, грохнул уже винтовочный выстрел...

Видно, охранник успел убедиться, что его обманули, и сейчас, не имея ключа, прикладом вышибал дверь. Для железной двери это не опасно, но ведь наверняка подбежит кондуктор с ключом...

— Выбрасываем! — открыл Савинков наружную, гулко свистнувшую дверь.

Распластавшись по полу, чтоб обезопаситься от выстрела, они подтащили к подножке три пары ещё дрыгавших ног и почти общим скопом столкнули вниз.

— Сами! Заборовский, — велел Савинков, — затем — Патин. По ветру, по ветру! Постарайтесь оторваться от вагона...

— Но ведь у вас — нога?..

— Прыгайте... вам говорят! — подтолкнул к гулко хлопавшей двери. — Я привычный.

Убедившись, что корнета, который наверняка впервые прыгал с поезда, под колеса не затянуло, что Патин, хоть и раненый, спланировал удачно, Савинков и сам раскинул руки, сильно отталкиваясь ногами от подножки.

И как раз вовремя: вагонную дверь или вышибли, или открыли ключом — вслед понеслись выстрелы, вдобавок и с других тамбуров, но была туманная ночь, поезд под уклон набирал скорость и уносил всё это в сторону уже недалёкого Ярославля...

При всём своём опыте Савинков всё-таки ушибся и, конечно же, больной ногой. Навстречу из тумана ковылял Заборовский. Патин был ближе, но очень бледен. Обнялись, ничего не говоря, и тут только вспомнили:

— Перевязать надо поручика!

Потащились в сторонку под куст. Патин, раздевшись, сам мог осмотреть рану: чуть повыше локтя.

— Не качайте головой, корнет. Кость, кажется, не задело. Жаль, что правая...

Перевязывая рану оторванным подолом рубахи, Заборовский не унимался:

— Да как же вы смогли его раненой рукой?..

— Я это только сейчас почувствовал. Видимо, привычка. Если меня совсем раздеть, ещё две-три дырки сыщутся... Не будем об этом.

— Пока — не будем, — согласился Савинков. — Что нам надо? Первое. Документы я кой-какие похватал, но следует ещё пошарить... должна быть и заначка... Второе. Срочно переодеться. Железнодорожных контролёров видело слишком много людей. Мы вот что: в лапти и валенки не будем переобуваться, а рвань наших добрых упокойников вполне сойдёт. Выбирайте!

Заборовский брезгливо сморщил открытое безусое лицо, но Савинков на правах старшего прикрикнул:

— Не чистоплюйствуйте, корнет.

Один прихрамывая, другой придерживая вдруг отяжелевшую руку возвратились к куче шмотья, которое уже, к счастью, не дрыгало ногами.

— Извольте выбирать, корнет, — ещё хватило сил для шуток. — Шинель или охотничий балахон?

Заборовский выбрал шинельку, Савинков взял себе брезентуху, ну, а Патину достался обрезанный пальтух. Прежде чем одеть, ещё раз осмотрели, но ничего нового не находилось. Ну, проездные билеты от Бологого до Ярославля. Ну, удостоверения — одно на имя слесаря, другое на имя портного, а третье было выдано «служащему советских общественных бань». Можно бы и посмеяться, но что-то не давало покоя. Ведь этим упокойникам, будь они живы, пришлось бы, чтоб самим под Чека не попасть, представляться ещё остающимся на местах советским властям. Не бумажками же общественных бань трясти!

И тут Савинкова осенило:

— Лапти, господин корнет...

Не сами лапти — в портянках, намотанных вокруг правой ноги, оказался плотно заклеенный в клеёнку пакетик, не больше кисета. Когда разрезали — три настоящих удостоверения, подписанных самим товарищем Дзержинским...

Одно — на имя «товарища Блюмкина, командира особой «тройки», которой поручается ответственное правительственное задание, в связи с чем...»

— Погодите!.. — наморщил лоб слишком уж грамотный корнет. — Не тот ли Блюмкин, что убил германского посла графа Мирбаха и по газетным сообщениям был расстрелян?..

Савинков поморщился:

— Корне-ет! Чека не стреляет своих агентов... Пошли!

Больше тут делать было нечего. Требовалось срочно добираться до Романова, а там и до Рыбинска. Дело шло к утру.

Рука у Патина ещё не зажила, а тут новая напасть: гости с Гиблой Гати.

Первой, разведчицей, заявилась, конечно, Капа — дочка неугомонного Тишуни.

— Андрюша, я привела три десятка воителей. Там ещё беглых солдатиков набралось, — заявила она без обиняков, не обращая внимания на перевязь его руки.

— Воители? — не без ехидства переспросил Патин: понахлынувших в Рыбинск офицеров девать было некуда, а всех на Гиблую Гать не спровадишь: надо, чтоб под рукой были.

— Ой, горе с ними! — не понимала Капа его состояния. — Все с настоящими теперь штыками!

— Настоящими? Наточенными?

— Точили, а как же. Штыки те германские, как ножищи. Хошь рыбу режь, хошь хлеб, а хошь и человека. У-у, Ваня-Ундер ржавых штыков не терпит!..

Оказалось, вся его команда уже под городом, слава богу, пока что на левом берегу Волги, на островке среди разливанных болот Слипа, — не только же ради ремонтных стапелей называлась так местность, липко и даже как-то погано было. Болотистое, хлипкое забережье. Как ни ехидничай, а устроились ловко: час, ну, от силы два до центра города, а сами в полной безопасности. Вот игра природы! При слиянии Шексны и Волги левые берега гористые, но эта видимость обманчива; сотня-другая метров суходола, а дальше, на крепчайшем нагорном суглинке, в десяток километров расцвели болота. За грядой холмов некуда воде стекать, вглубь глина не пускает. Вода да ряска, куга да лозняк. Лишь островками поднимались еловые и сосновые рощицы — прибежище лисиц, волков и даже медведей. Там находила приют, среди дикого зверья, вся окрестная разбойная шантрапа. Да и северным беглым каторжанам места эти были известны. В зелёной студенческой молодости Патин хаживал туда — со взрослыми, конечно, — на медведей; любили они зимовать на сухих, окружённых гиблыми болотинами горушках. Теперь по тем же берлогам и воители?..