Альфредо Конде - Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса

— Кажется, наконец-то они наступают, — заметил Франсиско.

— Давно пора. Нам удалось бы избежать многих неприятностей, если бы они пришли раньше, — ответил ему Ибаньес.

— А почему же они этого не сделали? — спросил Франсиско Ломбан в надежде вызнать таким образом самые сокровенные мысли маркиза.

— Ну, видно, твой сын, который, возможно, является приспешником этого пройдохи Ла Романы, не слишком-то проявлял себя сторонником подобных действий, а Ворстер к нему весьма прислушивается.

— Ужасно думать, что это наши стреляют по нам, — сказал в ответ Ломбан, дабы изменить направление, которое принимала беседа.

— Еще ужаснее ждать этого и понимать, что они не решаются. Когда я увидел, что они устанавливают батарею в Сан-Романе, мне даже показалось, что у меня стало радостно на душе.

— Как?

— Когда я увидел, что…

— Нет, это я понял. Но как это ты увидел? — спросил Ломбан.

— Так я был в своей башенке, разглядывая в подзорную трубу все, что происходит вокруг. Я провел там все утро. Это поистине впечатляющее зрелище.

— Будто тебя это и не касается? — сказал ему в ответ сват с оттенком горечи, иронии и удивления в голосе, что не прошло незамеченным для маркиза Саргаделоса.

— Как это может не касаться меня! Это войска, верные королю. Это имеет самое непосредственное отношение к моей жизни. На карту поставлено наше достоинство, — изрек Антонио Ибаньес, исполненный величавого и несколько не свойственного ему пафоса.

— Так ты не помогаешь французам?

— Я? Да… с какой стати я вдруг буду им помогать! Да ты, может, с ума сошел! — отрезал Антонио Ибаньес.

— Но они прошли мимо литейного завода и не тронули его.

— Ну так его трону я, как только увижу, что французы собираются стрелять в меня моими же собственными снарядами. А ты что думал? — удивился Ибаньес. — Разве я не поступил таким образом с Орбайсетой? — Теперь он возмутился, заметив выражение лица своего родственника.

Тогда Франсиско Ломбан счел своей обязанностью вселить в свата тревогу по поводу сложившейся ситуации.

— Пушечные снаряды, боеприпасы для королевской армии, и все даром — ты хорошо слышишь? — даром! Вот что отливают в Саргаделосе! Цепи?! Цепи для моих сыновей и зятьев? Ну, тут уж надо быть сукиным сыном, самым настоящим сукиным сыном! — возмущенно изрек Ибаньес.

Вновь послышался грохот пушек. Ибаньес повернулся к своему свату и убедился в том, что лицо его выражает истинную озабоченность; истинно было все то, что он ему рассказывал, очевидна была и подстерегавшая его опасность: ведь десять лет назад его едва не линчевали за гораздо меньшее преступление.

Они серьезно поговорили, и Антонио догадался, что в его доме все слуги были в курсе этих сплетен, но никто не осмелился сказать ему ничего или из страха, или потому, что полагали, что ему и так все известно. Когда они сочли тему закрытой и Ломбан решил, что он полностью исполнил свой долг, уже близилась ночь. Момент для бегства был неподходящий. Нужно дать французам время освободить дороги, это позволит ему укрыться в Саргаделосе или же лучше снова в Оскосе, ибо в первом случае он подвергал себя очевидному риску попасть из огня да в полымя. Следовало дождаться следующего дня и выехать так рано, как только будет возможно. Когда Ломбан покинул особняк Ибаньеса, вновь раздалась канонада.

Едва только Франсиско Ломбан вышел из дома, Ибаньес позвал Шосефу и предупредил ее о серьезной опасности, которой они подвергались, сказав, что она напрасно вернулась из Саргаделоса, но он убежден, что ее все это не затронет, он договорился со сватом Франсиско и тот придет к ним завтра рано утром, чтобы в случае необходимости защитить ее, как только получит известие, что Антонио уже покинул особняк. Пусть она ничего не говорит, сохраняет спокойствие, а он сейчас отправится в подземелье, чтобы распорядиться своим имуществом, и обеспечит его охрану. Она все приняла как есть, не выказав никаких проявлений слабости. Столько лет, проведенных рядом с этим человеком, которого она всегда считала выше себя, заставили ее не только принимать как должное все его планы, незамедлительно приступая к их выполнению, но и выработать сходный характер, проявляя и твердость, и мужество в принятии решений и умение достойно вести себя в трудных ситуациях. Она вызвала к себе младших дочерей и позаботилась о том, чтобы они все время были подле нее, не вдаваясь в пространные объяснения, но сообщив им только, что приближаются войска Ворстера и может произойти любое несчастье.

Антонио спустился в подземелье и разместил в нужных местах пороховые заряды, чтобы они, взорвавшись, могли завалить проход. Он упорно трудился над этим в полном одиночестве, без чьей-либо помощи. Убедившись, что вход в колодец перекрыт, он таким же образом устроил все и на последнем отрезке подземного хода, выходившем в погреб Лусинды, чтобы предохранить его от любых попыток кражи со стороны войск Ворстера, которым в этом случае отрежет путь другой взрыв пороха, также надлежащим образом размещенного.

Генерал, под командованием которого служил зять Антонио, был представлен Ломбаном как человек невежественный и жестокий. «Кадровый военный, бездарь», — сказал Ломбан. Ворстер был весьма в малой степени одарен добродетелями, которые в те времена, как, впрочем, и в иные, считались неотъемлемой чертой военного и, несомненно, украшали многих военных, но при этом полностью отсутствовали у некоторых из них. Честь и бесстыдство всегда распределялись более или менее поровну. Ворстер был человеком оголтелым, и Ибаньес боялся, что он будет разыскивать его богатства, чтобы захватить их как военный трофей. Их нужно было защитить от посягательств, чтобы, как только все закончится, вновь воспользоваться ими.

Изнуренный непривычными усилиями, Ибаньес наконец открыл дверь, выходившую в погреб Лусинды, и медленно стал подниматься по ступенькам, которые вели на кухню. Пока он шел, он постепенно убеждался в том, что чего-чего, а продовольствия в этом доме было в достатке, и это наблюдение его успокоило. Лусинда вышла к нему, едва заслышав его шаги, и, увидев его таким усталым и грязным, молча бросилась в его объятия. Она поняла, что теперь уже сможет говорить, не боясь ранить того, кто и так не скрывает причиненной ему боли. На некоторое время они застыли, а когда оторвались друг от друга, то продолжали держаться за руки. Затем Антонио сел на каменную скамью возле очага и положил свой камзол цвета синего кобальта на стоявшее поблизости корыто. Он взглянул на Лусинду и увидел, что она готовит ужин, который они тут же с жадностью съели. Антонио был голоден. Душевное волнение никогда не вызывало у него аппетита, скорее наоборот, а вот физические усилия — несомненно, и, после того как он перекопал столько земли, перетащил с места на место такое количество пороховых бочек, испытывая постоянный страх, что от искры, вылетевшей из факелов, порох может воспламениться, положив конец всему, в том числе и его собственному существованию, у него появился зверский голод, заставивший его жадно поглощать пищу, так что по завершении трапезы у него появилось неприятное ощущение пресыщенности, вынуждавшее дышать неровно, прерывисто, словно он взбежал по ступенькам лестницы с неподобающей его возрасту живостью. Заметив это, Лусинда поспешила приготовить травяной чай из ромашки с анисом, уверенная, что это поможет ему избавиться от вздутия живота.