Альфредо Конде - Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса

Антонио Раймундо Ибаньес вспоминает о дипломатическом визите священника из Бургоса и слушает монотонную речь Фрейре Кастрильона; он вспоминает обо всех предупреждениях и предостережениях, которые передал ему Томас Лапенья, и сравнивает их с просьбой о денежной помощи, к которой как раз приступил другой галисиец, путающий хитроумие с любезностью. Сейчас Антонио очень бы пригодилась здравая оценка брата Венансио Вальдеса, но, поскольку того нет рядом, придется довольствоваться догадками о том, что бы тот мог ему посоветовать. Ибаньесу вновь придется ублажить и тех и других, чтобы довести до счастливого завершения свои предприятия, служить и нашим и вашим, ибо и те и другие тянут каждый за собой, словно четверка несущихся вскачь жеребцов, мчащихся стремглав в четыре разные стороны. Его тело будто бы распято на кресте, к каждой из конечностей веревкой привязан хвост одного из испуганных и обезумевших скакунов. И он вновь внимает просьбам Фрейре Кастрильона, родственника его зятя, которого он хотя бы заставит заплатить за это.

Те дни в Рибадео были легкими и счастливыми; семья наслаждалась возрожденным престижем, вновь обретенной властью хозяина Саргаделоса, сильной и крепкой, как никогда. Именно тогда Ибаньес осознал, что, не отдавая себе в этом отчета, принял решение, в соответствии с которым, положившись лишь на ход событий, он стал гораздо реже появляться на производстве и все больше времени проводить в своем особняке в Рибадео, созерцая море, наблюдая за входившими в гавань кораблями. Он посещал новое здание таможни, которое распорядился построить несколько лет назад и на которое теперь смотрел как на свою собственность, словно все корабли принадлежали ему, и земля, к которой они приставали, тоже. Он был состоявшимся мужчиной, жил счастливо, принимая у себя друзей, созерцая море, ведя дела через своего шурина и сыновей, проводя с Лусиндой если не каждую ночь, то во всяком случае много ночей каждого месяца. С наступлением этих счастливых мгновений он выходил во двор, спускался в колодец и, оказавшись под землей, занимался совсем не тем, чем, по мнению небольшого числа знавших о его ночных перемещениях людей, мог бы заниматься: он не пересчитывал свои сокровища, не вел тайного учета и никаких секретных дел. Он предавался любви с Лусиндой.

Дела, связанные с Саргаделосом, он все больше и больше перекладывал на своего первенца с тайным намерением добиться, чтобы под его опекой, но без его присутствия тот стал настоящим хозяином, хотя и под наблюдением своего дяди по материнской линии. Франсиско де Асеведо счастливым образом оправился от того, что было не чем иным, как неудавшейся попыткой линчевания. Он вновь обрел веру в себя благодаря решительным действиям своего зятя Ибаньеса, его неуемной напористости и необыкновенной жажде борьбы, которые тот постоянно демонстрировал, а также благодаря его спокойствию и силе, служившим для него лучшим примером. Ибаньес с самого начала проявлял себя именно так, любил напоминать Асеведо своему племяннику, стремясь таким образом внушить ему то, что, как он предполагал, должно было передаться тому с кровью, но поскольку такое происходит не всегда, тот порой это надо вдалбливать путем многократных повторений, — по крайней мере, он был в этом глубоко убежден.

— Ты помнишь, как он приехал в Серво и прямиком направился в Кампанинью? — говорил Франсиско только для того, чтобы лишний раз напомнить ему об этом.

Кампаниньей называлась лавка, снабжавшая всем необходимым бо́льшую часть обитателей Серво, в основном работников фабрики, и служившая местом встреч, маленьким форумом, где решались все вопросы, касавшиеся местных жителей.

— Так вот, едва приехав, твой отец сразу пошел туда, чтобы поговорить с жителями и высказать свое мнение о тех, кто выступил против него, — вновь и вновь возвращался он к этой теме, забыв, что Шосе, сопровождавший отца, тоже был там.

Случай действительно был великолепный. Как раз напротив угла, который Кампанинья образовывала с основным зданием, располагался ремесленный дом, где собирались кузнецы и жестянщики, точильщики и прочие мастеровые, которые, узнав о том, что Ибаньес в лавке, пересекли площадь Соуто и способствовали тому, чтобы превратить это собрание в чрезвычайную ассамблею.

— «Вы молодцы!» — сказал им для начала твой отец, — вспоминал обычно Франсиско Асеведо, — а в конце все ему аплодировали. Потом все проводили его до церкви, перейдя через ручей, что течет из источника Сан-Роке, и, подойдя к ней, с удивлением увидели, что у боковой двери церкви, на которой вырезана дата постройки, тысяча семьсот пятьдесят девятый год, он повернул направо и стал подниматься по ступенькам внешней лестницы, ведущей на колокольню; взойдя на нее, он начал бить в колокола с силой, которую они и представить себе не могли в этой руке с такими неспешными движениями. «В следующий раз нужно, чтобы они звучали так же громко!» — крикнул он им сверху. А потом слез с колокольни и пригласил нас всех пропустить стаканчик вина, — вновь, уже в который раз, рассказывал Асеведо племяннику, окончательно надоев ему.

Наконец-то жизнь становилась такой, о какой всегда мечтал Ибаньес. Дул попутный ветер, по крайней мере для него, ибо в стране гуляли другие, совсем иные ветра.

Ветер, который дул в стране, был суров и затрагивал большинство населения, но нельзя сказать, что он хоть каким-то образом вторгался в мечты хозяина Саргаделоса, разве что придавал им еще большую силу. Чудеса, которых достигло барокко в начале предыдущего века, не шли ни в какое сравнение с тем, что теперь начиналось в Галисии. Чудо барочных дворцов не получило сколько-либо заметного отражения на галисийской земле, когда иным было богатство, иным его распределение, иными времена и хозяева жизни. Лишь такие люди, как Ибаньес, были в состоянии разглядеть будущее настоящее, которым ты грезишь, и обосноваться в нем. Антонио Ибаньес был таким, и поэтому его никогда не простят те, кто чувствовал, что их отодвигают в сторону, и еще менее те, кто уже ощущал себя отодвинутым, зная, что с этим ничего уже не поделаешь, но при этом выставляя напоказ решительное стремление сохранить все свои позиции для себя и своих отпрысков еще на долгие десятилетия.

Лежа в постели Лусинды в ожидании, пока пройдет время, необходимое для того, чтобы возвращение на супружеское ложе не представлялось оскорбительным, Антонио Ибаньес обычно предавался воспоминаниям о прошлом, уверенный в том, что упорядочение этого прошлого в соответствии с интересами настоящего и есть то, что многие привыкли называть Историей. Ему нравилось, таким образом, разрабатывать свою личную историю, и делать это на свой манер, лишь в своих сокровенных мыслях, — возможно, для того, чтобы единственное достоверное известие о его пребывании на этой земле касалось лишь его трудов. Потому что о нем самом так никто никогда почти ничего и не узнает. Для Ибаньеса, привыкшего всегда существовать внутри своего панциря, лишь эти часы раннего рассвета, или поздней ночи, служили самосозиданию.