Анатолий Марченко - За Россию - до конца

Ни слова не говоря, она оттолкнула меня и вскочила с постели. Даже не видя её лица, я понял, что в ней клокочет ярость.

— Любка! — Мне нравилось так её называть. — Что с тобой, я же пошутил, вот те крест!

Она не ответила. В комнате было не совсем темно — в окошко заглядывал молодой, только что народившийся месяц, и я заметил, что она начала стремительно одеваться.

Я порывисто бросился к ней, обнял за дрожащие плечи. Она не вырвалась, но глухие рыдания сотрясли её вдруг похолодевшее тело.

— Клянусь тебе, я пошутил! — снова повторял я, стараясь успокоить её: нет ничего более невыносимого, чем женские слёзы, особенно когда они вызваны обидой, нанесённой любимым человеком.

Она долго не отвечала, потом тяжело опустилась на стул и локтем вытерла слёзы, совсем так, как это делают простые казачки.

— Никогда не шути так, Дима. — Голос у неё был слабый. — Очень прошу, никогда больше так не шути. Слишком много для меня значит... Значишь ты... — Она опять помолчала, словно собираясь с силами, и почти прошептала: — Если меня вдруг не станет, Дима, ты горько пожалеешь о том, что так беспощадно шутил.

Тут уж едва не заплакал я. Обняв её, я говорил самые ласковые, самые нежные слова, ругая себя за глупую шутку, исступлённо заверял Любу, что такое никогда не повторится.

На следующий день нам с Любой довелось быть в городском театре, где открылась Краевая Рада. Главным оратором был Антон Иванович Деникин.

Я впервые видел его не в боевой обстановке, не в воинском строю, а на трибуне. И сразу же пришёл к выводу, что для публичных выступлений он мало подходит: дело было даже не столько в том, что в нём не было ничего от записного оратора, умеющего даже своим видом и манерами «показать» себя. Просто он не был создан для того, чтобы витийствовать с трибун, как для этого были изначально созданы, скажем, Керенский или Ленин. Деникин гораздо лучше, а главное, естественнее смотрелся на поле боя или просто в окружении офицеров и солдат.

С трибуны его голос звучал глуховато, вовсе не зажигательно, без излишней патетичности.

— Командование Добровольческой армии верит, что на Кубани нет предателей, что, когда придёт час освобождения, вольная Кубань не порвёт связи с Добровольческой армией и пошлёт своих сынов в рядах её вглубь России, в смертельном томлении ждущей освобождения...

Произнося такие фразы, он делал длительные передышки, как бы желая удостовериться, слушают его или нет, а убедившись, что слушают внимательно, продолжал:

— Разве возможна мирная жизнь на Кубани, разве будут обеспечены ваши многострадальные станицы от нового, ещё горшего нашествия большевиков, когда красная власть, прочно засев в Москве, отбросит своими полчищами поволжский фронт, сдавит с севера и востока Донскую область и хлынет к вам?

Наконец голос его зазвучал более решительно:

— Большевизм должен быть раздавлен! Россия должна быть освобождена, иначе не пойдёт вам впрок ваше собственное благополучие, станете игрушкой в руках своих и чужих врагов России и народа русского. Пора бросить споры, интриги и местничество!

Я понял, что ему очень хотелось предостеречь и даже напугать слушателей, а через них и всё казачество, которое испытывало колебания и часто металось между белыми и красными, а то и просто выжидало: кто кого одолеет, чья возьмёт?

— Борьба с большевиками далеко ещё не окончена, — продолжал Деникин. — Идёт самый сильный, самый страшный девятый вал! И потому не трогайте армии. Не играйте с огнём. Пока огонь в железных стенах, он греет, но когда вырвется наружу, произойдёт пожар. И кто знает, не на ваши ли головы обрушатся расшатанные вами подгоревшие балки...

Такие фразы, рассчитанные на восприятие простонародного сознания, мне пришлись по душе. Это звучало куда более убедительно, чем голая патетика.

— Не должно быть армий Добровольческой, Кубанской, Сибирской, должна быть единая русская армия с единым фронтом, с единым командованием, облечённым полной мощью и ответственным лишь перед русским народом в лице её будущей законной верховной власти.

Я не только слушал Деникина, но и старался уловить реакцию зала. Она была далеко не однозначной. Об этом можно было судить по репликам сидевших неподалёку от меня. Диапазон этих негромких реплик был довольно широк: от «Настоящий вождь!», «Какой ум, какая голова!» до «Да это же ни много ни мало — царь Антон!», «Господа, вы видите — народился новый диктатор», «Да он всё под себя гребёт!».

Общее же восприятие деникинской речи было восторженным и бурным. Особенно когда в конце выступления ему подали телеграмму (видимо, тебе было предусмотрено сценарием, а может, явилось простым совпадением), которую он тут же зачитал. Это была телеграмма о взятии Ставрополя белыми войсками. Тут уже в зале началось невообразимое: гром оваций, крики «ура!», возгласы: «Слава Деникину!»...

Вечером мы с Любой обсуждали речь Деникина. У нас не было разногласий: мы пришли к единому мнению, что он выступил на редкость удачно и что его авторитет после этого поднимется ещё выше.

Как-то незаметно перешли на разговор о самом Антоне Ивановиче, и в частности о его личной жизни.

— Мне кажется, — сказал я, — что Деникин слишком одинок. Ведь нельзя же жить одними служебными заботами, лишь одной войной. Я ни разу не видел его рядом с женщиной. Тебя это не удивляет?

— Ничуть, — сразу же откликнулась Люба. — Он, как и мы с тобой, — однолюб. Ты разве не знаешь, что он женат?

— Я в полном неведении, — чистосердечно признался я. — А где же его жена, кто она? Ты знаешь?

— Я знаю всё! — немного заносчиво воскликнула Люба.

— По слухам? Или из надёжных источников?

— Этот источник — сам Антон Иванович!

Я не мог скрыть своего изумления:

— Он с тобой говорил на эту тему?

— А ты можешь понять состояние уже немолодого человека, правда ещё и не старого, человека, занятого боями и походами и начисто лишённого женской ласки, женского внимания? Нет, нет, не говори, ты не можешь этого представить, потому что ты, Дима, — молод, потому что ты — баловень судьбы. — Она лукаво взглянула на моё обиженное лицо. — Да ты не сердись, ведь я говорю правду. В тебя влюбляются красивые женщины, даже такие разборчивые, как я! — Она снова лукаво и победно улыбнулась. — А Антон Иванович корпит ночами над топографическими картами, неделями не вылезает из окопов или меряет версты в походе вместе со своими солдатами и офицерами. При этом, будучи человеком глубоко порядочным, не позволяет себе любовных интрижек с дамами, хотя мог бы это себе позволить, как позволяет, скажем, генерал Май-Маевский. И не только потому, что такие его поступки могут отрицательно повлиять на его авторитет среди офицеров и подать им дурной пример, но, главное, потому — и я ему вполне верю! — что любит только одну женщину на свете — свою жену.