Владимир Рынкевич - Наука умирать

Деникин не вышел со всеми, остался с Корниловым наедине. Марков дождался его, спросил, не дал ли командующий каких-нибудь дополнительных разъяснений, но Деникин лишь покачал головой — таким движением отвечают на вопрос о состоянии смертельно больного.

— Плохо? — спросил Марков.

— Я словно разговаривал не с командующим армией, а с азартным игроком. Или взять Екатеринодар, или — пулю в лоб. Я ему говорю, что он не может поступить так — брошенными окажутся тысячи жизней. Почему бы нам не оторваться от города, чтобы дать отдых армии, переформироваться, устроиться и спланировать новую операцию? Ведь в случае неудачи штурма отступить нам едва ли удастся. А если и генерал Корнилов покончит с собой, то никто не выведет армии — она вся погибнет. Я ему так прямо и сказал. А он на это: «Вы выведете».

Деникин — старый фронтовой друг, в Бердичеве умирали рядом, но есть в нём этакая мужицкая расчётливая хитрость: армия знает, что он заместитель, и если не станет Корнилова, то, кроме него, никто не может принять командование армией. А хитрый Антон Иванович на всякий случай напоминает, мол, сам Корнилов сказал: «Вы выведете». Неужели считает его, Маркова, соперником? Однако Деникин прав, Корнилов со своим азиатским темпераментом действительно превращается в азартного игрока.

— Его можно и понять, — сказал Марков, стараясь быть снисходительным к командующему, — в прошлом году Петроград не взял, теперь вот — Екатеринодар...

— Не возьмём? — спросил Деникин.

— Нет. Все погибнем. Даже если возьмём.

Деникин умел, сохранять спокойствие, и лицо генерала не выражало его сокровенные мысли и чувства. Густые усы и бородка помогали. Но показалось Маркову, что мелькнуло в спрятанных под густыми бровями глазах нечто вроде удовлетворения — мол, это мне и надо. Что ж. Плох тот заместитель командующего, который не хочет стать командующим.

— Мы должны надеяться на лучшее, — сказал Деникин то, что обязан был сказать. — У наших войск должен подняться моральный дух. Бог нам поможет, Серёжа.

Военный совет оказался для Корнилова ещё одним ударом — что бы там ни решили, какие бы смягчающие слова ни говорили, а всё высшее командование против штурма, то есть против него, командующего армией. Вот генерал Казанович! С небольшим отрядом фактически взял город, а эти прославленные кутеповы и марковы не сумели использовать такой благоприятный случай.

Корнилов пригласил Казановича на ужин. Ординарец подал холодную варёную курицу, четыре варёных яйца, хлеб, зелёный лук, сладкую воду в графине. Казанович уже знал о решении военного совета и высказал командующему горячее одобрение.

— Я уверен, что мы возьмём город, — говорил он. — И прошлой ночью взяли бы, если б... Я вам докладывал. Если бы нашли Маркова и передали ему, его бригада пришла бы ко мне на помощь.

— А вы не думаете, Борис Ильич, что генерал Марков... Впрочем, это всего лишь неприятная случайность.

Командующий не имел права высказать страшное предположение: генерал Марков умышленно не использовал возможность взять Екатеринодар в отместку за то, что его заставили во время штурма сидеть в тылу.

Марков приехал на свой командный пункт в тяжёлом настроении — впервые за весь поход ему не хотелось вести в бой подчинённых ему людей. Его ждали Боровский и Тимановский.

— Решение мы уже знаем — позвонили, — сказал Тимановский. — Какие подробности?

— Подробности простые, — ответил генерал. — Господин прапорщик, — обратился он к телефонисту. — Выйдите на время. Отдохните.

Марков прошёлся по комнате, прислушался к очередному разрыву, оглядел с грустной улыбкой своих помощников. Даже Тимановского охватило нетерпение — вынул изо рта трубочку и переспросил:

— Какие же подробности, Сергей Леонидович?

— Такие. Всем надеть чистое бельё, у кого оно есть, — улыбка исчезла, вместо неё строгость идущего в последний бой. — Будем штурмовать Екатеринодар. Если не возьмём — погибнем, и если возьмём — все погибнем. Командирам полков приказываю: всему составу приготовить белые ленты и нашить на головные уборы.

— Вы планируете ночную атаку? — удивился Боровский.

— Не люблю я ночные атаки. А сегодня — ночь отдыха. Завтра — день отдыха. Может быть, вместо отдыха придётся драться, но завтрашний день покажет, какой будет следующая ночь. Тогда и белые ленты пригодятся. В уличных боях надо безошибочно узнавать своих.

В роты Офицерского полка, целый день прятавшихся от обстрела в окопах и корпусах казарм, приказ о завтрашнем отдыхе дошёл сразу, а о белых лентах — только к ночи, когда наступило время жить, то есть подниматься во весь рост, ходить по казарменным дворам и корпусам, собираться в группы, идти в маленькие походы за хлебом насущным.

Мушкаев, как и все, был измучен вторыми сутками боев, но ему казалось, что наибольшие страдания он испытывает от возникшего одиночества: Дымникова Кутепов забрал с собой в Корниловский полк, Савёлов погиб. Некого спросить, не с кем поговорить откровенно, в пустом обмене словами вдруг понять главное, необходимое. Если не понять, то почувствовать, как надо поступить в данное мгновение, через час, завтра... Как надо жить.

Теперь остался лишь единственный необходимый ему человек — генерал Марков. Нельзя жить идеями, вычитанными в газетах или услышанными на митингах, где их выкрикивают истеричные личности, предатели или просто пьяные хамы. Надо видеть и знать человека, уверенного в правильности своих действий и, вопреки сопротивлению всего окружающего мира, решительно добивающегося некоей великой цели. И чтобы человек этот был не только понятным, но и обладал чем-то привлекающим к себе, заставляющим повиноваться. Таким для Мушкаева стал Марков после тяжкого похода, названного «Ледяным».

В начале этой войны, когда всё существо офицера Мушкаева протестовало против расправ — самого едва не расстреляли и белые, и красные, — он видел только безумие с обеих сторон. Хотелось куда-то скрыться в дни сумасшедших атак, в которые офицеры шли без выстрела во весь рост, когда Марков нагайкой гнал робеющих, пытающихся спрятаться от этих игр со смертью. Он видел, как Марков прятался под мостом от снарядов вместе с другими, слышал его путанные объяснения политических целей войны. Однако позже перед Мушкаевым вдруг оказался именно тот человек, без которого не знаешь, как надо жить. Человек, действующий не во имя кем-то сказанных или написанных слов, а знающий нечто большее, нечто великое, не поддающееся объяснению.

Мушкаев завидовал верующим — у них всегда было то, не совсем понятное, но великое и влекущее, облегчающее и жизнь, и смерть. Теперь Марков стал его верой. Когда генерал появлялся в наступающей цепи в тяжёлый момент боя, для Мушкаева и для многих других этот момент становился победным.