Нестор Кукольник - Иоанн III, собиратель земли Русской

«Неужели она знает?» — подумал князь.

— Ну, что же ты еще от бобов прослышала?

— Ты не дал, боярин; вошел, бобы и замолчали.

— Ну, раскинь их опять…

— При тебе нельзя, а разве так: сядь ты спиной ко мне, да не оглядывайся, авось скажутся… Призадумался, князь!

— Чего тут думать! Ну, вот я сел по-твоему, раскидывай!

— Посиди маленько, заворожить надо; да пока заговор скажется, уже не поскучай, боярин…

— Ладно, ладно, только не мешкай, а то отец придет. Тогда уже и я не спасу тебя…

— Да чего мне бояться! Я себе гадаю, как умею, ворожбой не торгую. Помолчи теперь, государь боярин, а я примусь за дело…

Василиса завернула кубок с бобами в суконку, поставила на скамье, сказала: «Смотри же, не оглядывайся», — и вышла… Косой сидел терпеливо, но прошло более четверти часа, Василиса не возвращалась. Он несколько раз порывался встать, крикнуть, но какое-то невольное любопытство его удерживало. Наконец Василиса взошла в гридню и завесила князю лицо тонким полотенцем; загремели позади него бобы, рассыпались… В тишине, господствовавшей в гридне, раздался шепот, похожий на шепот человеческий…

— Вот что! — сказала тихо Василиса. — Да кто же этот дворянин?..

Опять шепот…

— Максим? Так что же?

Шепот.

— Будто?! Вздор какой! Как он смеет!..

Шепот.

— Так, иное дело, когда сама царевна за него…

Косой вскочил; Василиса мгновенно свернула суконку с бобами…

— Сама царевна за него! — воскликнул Косой. — Говори, говори, что дальше.

— Поздно, князь! Не послушался ты совета: говорила я, сиди смирно, нет, вскочил, теперь начинай снова, и то навряд; пожалуй, бобы теперь и отвечать не станут…

— Василиса, душа моя, вижу, что ты знатная художница. Видимо, что ты можешь знать подноготную; раскинь, моя лебедка, а я тебя в задаток поцелую.

— Не подходи, князь; когда гадать, так уж целоваться нельзя. Садись на место, только помни завет. Я опять уйду…

Прежним порядком Косой просидел около четверти часа один; нетерпение его волновало, эта четверть часа показалась ему русским часом, который, как известно, втрое длиннее обыкновенного. Наконец дождался. Василиса вошла, но с особенною поспешностью.

— Старик идет! Старик идет! — сказала она, убирая бобы. — Можешь, князь, сказать ему про нашу ворожбу, если себя не жалеешь…

— Пожалей и ты себя, Василиса! Гляди, чтобы о художестве твоем никто не сведал… Идет!..

Василиса ушла в спальню. Старик вошел, посмотрел на сына значительно и сел на свое обычное место.

— Ну, сынок, дело идет на лад. Дворецким назначен, по-моему, Шастунов, человек он надежный… Ну, а твои дела?..

— Что мои дела? Я княгини совсем не вижу; сегодня и то мельком, когда ей няня доложила, что сенная девушка, Мавра, слегла, государыня княгиня сказала: «Пусть князь о другой озаботится, это его дело».

— Что же ты, озаботился?

— Пришел к тебе спроситься. Мавра постельной была. Больно близкая к царевне — надо выбирать осторожно…

— Мало ли у царевича приписных сел и вотчин. Вели выбрать, только поглупее…

— А я так думал поумнее, да чтобы нам была преданна.

— А где такую возьмешь? Старую нельзя, княгиня рассердится, а молодая сейчас себе найдет между теремными покровителя и от нас отшатнется.

Вошел дурак и, размахивая своей дурацкой шапкой, стал прогуливаться по гридне.

— Ты зачем пожаловал? — спросил Патрикеев.

— Видишь, совсем стемнело, скоро петухи запоют, а ты еще не спишь! Положим, ты молодец, да я-то не лошадь: пора прилечь, а пока ты в гридне, мы торчим в переходах, то и дело щелчками ободряемся. Так прощай, боярин, покойной ночи!

— Твоя правда, дурак! Точно с дороги дальней вернулся я, совсем разломило. И после обеда спать не дали, к государю позвали. Ну так прощай, сынок, про сенную завтра перетолкуем…

— Милости просим, — сказал шут, низко кланяясь Косому и указывая на двери… Тот перекрестился, поклонился и ушел, рассуждая: «Нет, неспроста дурак тебя спать гонит!»

«Нет, — подумал Патрикеев, — ты приходил, Косой, не про сенную толковать. Другая приманка: попадешься».

— А где Василиса?

— Она в своей каморке сидит, с гостем…

— Гость уже здесь? Зови его ко мне в опочивальню.

Василиса привела гостя в опочивальню, сама вышла и заперла в образную двери; боярин слышал, как она заперла и вторую дверь в гридню, но не поверил, вышел в образную и тогда только успокоился.

— Ну, Мунд, тебя в этой одеже, чай, никто на Москве не признает, а все нельзя тебе тут оставаться. Что тебя это, глупого, укусило: на площадях, на рынках, где только народ ни соберется, кричишь во всю холопскую силу противу Москвы да противу Ивана! Дурень, дурень, тому ли я тебя учил?..

— Хорошо научил, так хорошо, что взяли дурака да кнутом и высекли. Язык хотели отрезать…

— А кто выручил тебя, неблагодарный!

— Да за что же я тебе и служу. Язык-то мне оставили, да кнут-то не свой брат. Я и давай Москву благодарить за угощенье тем языком, что по твоей боярской милости мне оставили.

— Дурень, дурень! Да разве я тебя выдал? Будто я знал, что Андрей Васильич своего боярина Образца не пожалеет. А тот на попятный двор, да на тебя и указал, а ты бы и сказал: «Я ни от кого не слыхал, будто государь брата Андрея в подвал засадить хочет, я про то никому не говорил да и говорить не мог». Тебя пугнули пыткой, ты от страха и растаял. Да ведь пытка в моих руках: похлопали бы мимо твоего тела, ты проревел бы на заказ, не сознался, и кончено. За Образца бы принялись; уж того бы пытали взаправду, сказал бы то, что надо. И то сказать, и кнутом-то тебя взыскали по-отечески.

— Уж точно «по-отечески». Рубцы на всю жизнь останутся…

— Ну, брат, это невзначай! Видно, болван зазевался. Да что, любезный, дело прошлое, не воротишь. Андрей Васильич уж как настаивал, чтобы тебе язык укоротить, да благо мой верх взял. И теперь тебя велено искать. Я сыщиков в Новгородскую волость направил. А все Андрей, покою из-за тебя никому не давал. Вот твой милостивец!

— Хороши все! Мудрость и ласка на языке, а в сердце змей сидит; горе вам, крамолой дышащая братия! Вы, я слышал, и закона отступились…

— Полно горланить. Все стоит по-прежнему, только покрышка другая. Язык твой погубит тебя, а я уж вступаться не стану.

— Ох, плоха на тебя надежда!

— Ну, не дурень ли ты, размысли сам? Не в моей ли власти кликнуть людей, махнуть рукой — ты без языка, махнуть другой — и ты без рук, кивнуть головой — ты на дне Москвы-реки, и за смерть твою мне скажут еще спасибо. Не я ли держал тебя в городовых на свой счет, да ты стал не то рассказывать, чему я тебя научил, и оттолкнул мою руку…

— Сущая правда, боярин, каюсь. Я не подумал — злоба увлекла и…

— Дело прошлое. Кипит дело новое. Любишь ли ты Андрея?

— Злодея моего! О, боярин, дай мне нож да случай.