Гюг Вестбери - Актея. Последние римляне

Украшались зеленью и цветами и дворцы вельмож, но заботы не покидали их богатых зал. На Виминале, в доме Флавиана, собрались вожди староримской партии. Явились Симмах и Юлий, Галерий и Руффий, который ездил в Константинополь с посольством Евгения.

Новый император по наущению Арбогаста старался всевозможной предупредительностью снискать расположение Феодосия.

— Феодосий уже знал о смерти Валентиниана, — рассказывал сенатор Руффий. — Его предупредил Амвросий. Когда мы предстали перед его лицом, он принял нас так спокойно, точно перемена императора совершенно не касалась его. Покорное письмо Евгения он прочитал равнодушно, а письмо Арбогаста приказал вручить графу священного дворца.

— Он не разгромил вас, не вспылил по своему обыкновению? — спросил Симмах.

Руффий отрицательно покачал головой.

— Я не узнал его, — ответил он. — С галилейскими священниками, присланными Евгением вместе с сенаторами, он разговаривал очень благосклонно, графа Баута поцеловал, аллеманским воеводам пожимал руки.

— А по отношению к тебе как он держался? — перебил Юлий.

— На меня и советников Евгения он не обратил никакого внимания и делал вид, что не замечает нас.

— А посольству он дал какой-нибудь ясный ответ?

— Он ответил, что напишет Евгению.

Сенаторы переглянулись друг с другом.

— Спокойствие Феодосия — это предвестник бури, — отозвался Флавиан, — До тех пор, пока страстный испанец гневается, его еще можно чем-нибудь убедить, ко когда он молчит, то никто уже не отклонит его от принятых намерений.

Сенаторы не спорили. Зная отношение Феодосия к язычеству, они не обольщали себя его видимым спокойствием.

— Мы ждем твоих распоряжений, — сказал Симмах Флавиану.

Префект не долго думал.

— Если бы я верил, славные сенаторы, что вы разделяете бессмысленную радость темной толпы, то я оскорбил бы ваше благоразумие. Смерть Валентиниана лишь, начало совершившегося переворота. Она ничуть не отвратила опасности, которая висит над Римом с начала царствования Диоклетиана, но лишь отдалила ее на неопределенный срок. Продолжительность перерыва, отделяющего нас от войны, будет зависеть от расположения готов. Если варвары согласятся на новый поход, то мы скоро увидим Феодосия у подошвы Юлийских Альп.

— Наемники восточных префектур ропщут еще до сих пор, недовольные платой за участие в войне с Максимом — заметил Руффий. — Их подбивает молодой Аларих, любимец визиготов.

— Риму оказал бы большую услугу тот, кто перетянул бы Алариха на нашу сторону, — заметил Симмах.

Но Флавиан сказал:

— Феодосий чересчур опытен, чтобы упустить из своих рук готов, которые составляют ядро его войск. Если он до сих пор мало обращал внимания на их безрассудные желания, то тянул это только потому, что думал, что не будет нуждаться в их помощи. Но теперь, застигнутый непредвиденными случайностями, он снимет с себя последний наплечник и отдаст его варварам. Мы все его знаем. Прежде чем наши послы успеют добраться до Фракии, готы станут снова его послушным орудием. Значит не на восточные префектуры нам нужно обратить все внимание. Надо прежде всего напомнить римлянам о доблести их предков и набрать из поклонников народных богов столько легионов, сколько нам удастся вооружить. Пусть сами римляне сражаются за свои алтари и домашние очаги.

— С нами говорит римлянин, сенаторы! — вскричал Галерий, — Неужели мы всем должны быть обязаны Арбогасту?.

— Коварная предосторожность последних императоров вырвала оружие из наших рук, — оказал Юлий. — Мы отвыкли от шита и меча. Не лучше ли нам было бы приобрести здоровые руки свободных франков?

— И ты не веришь в отвагу римлян, ты, живое свидетельство этой отваги? — с негодованием сказал Галерий. По губам Юлия пробежала горькая улыбка.

— Я только живое свидетельство любви к Риму, отечество до сих пор еще не требовало от меня отваги. Я сомневаюсь, выдержит ли мое немощное тело тягости войны. Но приказывай, префект. Твоя воля будет моей волей.

— И нашей, — подтвердили остальные сенаторы.

— Опасения Юлия не безосновательны, — сказал Флавиан, — но безысходная нужда порождает часто необычайные подвиги. Когда Италия поймет, что ее мужество может решить участь Рима, то в ней проснется та старинная доблесть, что занесла наши законы на окраины мира, всегда победоносная, принуждающая к повиновению. Мы не можем постоянно зависеть от милости наемников. Сегодня нас от ненависти Феодосия охраняет слава Арбогаста, завтра же престарелого короля сменит какой-нибудь молодой вождь, который заключит договор с нашими врагами или, что еще хуже, посягнет на императорский венец. В диких сердцах варваров с каждым днем возрождаются все более дерзновенные надежды. Им уже мало нашего золота. Этот Аларих, видимо, мечтает о разделе Империи.

— Дерзкий! — вскричал Галерий.

— Дерзости не укротишь ни негодованием, ни проницательностью, — сказал Флавиан. — Только сила держит в узде нечестивые надежды, а силу в каждом государстве составляет войско. Эту силу мы должны образовать сами, чтобы не опасаться перемен в лагере наемников. Легионы Италии должны снова вести народы к славе, быть школой дисциплины и мужества. Без собственного войска мы никогда не будем уверены в завтрашнем дне.

Между сенаторами не было никого, кто бы не разделял мнения префекта, но не все верили в возможность осуществления этих спасительных мер. Военная доблесть Италии давно уже принадлежала славному прошлому.

С того времени, когда Марк Аврелий дозволил маркоманам поселиться на римских землях, германская раса начала мало-помалу вытеснять из легионов латинскую. За маркоманами в Империю вторглись квады, за ними — готы, аллеманы, франки, и каждое новое племя предъявляло все большие требования.

Маркоманы и квады еще довольствовались крохами римской милости и не вылезали вперед. Поставленные в положение колонистов между свободными и рабами; они считали за особый почет, когда государственная необходимость призывала их под знамена вспомогательных войск и давала возможность за обильно пролитую кровь приобретать права гражданства, но готы уже не хотели сражаться на флангах войск.

Поддерживаемые императорами, которые предпочитали зависеть скорее от покорности платных наемников, чем вечно опасаться вспыхивающей время от времени гордости наследников римской славы, варвары в четвертом столетии стали щитом и дланью государства.

Изнурившие себя в тысячах битв, римляне без сопротивления уступали свежим людям места в легионах, особенно потому, что чужеземцы, поселившиеся в границах государства, старались тотчас же забыть о своем варварском происхождении.