Александр Донских - Родовая земля

Одна из бомб разорвалась в воде рядом с подводой Волкова, когда он уже был в сорока-пятидесяти саженях от желанного берега. Его подбросило и откинуло взрывной волной на соседний понтон. Василий Охотников, облитый с головы до ног фонтаном пенной воды, кинулся к Волкову. Обнаружил на его груди глубокую рваную рану. Взвалил тяжёлое, осевшее тело на плечи и, толкаясь, понёс товарища к противоположному берегу. Нужно было как можно быстрее попасть в лазарет.

Бомбометание закончилось, аэропланы пропали. Однако с берега, из леса, застрочил пулемёт. Солдаты стягивали понтоны, падали в воду, сражённые пулями. Но Василий, казалось, ничего не видел и не слышал. Выбежал на берег, в кустах за холмом положил бесчувственного Волкова на мягкий влажный коврик снега.

Григорий Силантьевич очнулся, разжал спёкшиеся губы:

— В подводе… она… возьми… беги… под рогожкой… мчись.

Василий понял, о чём речь, сбегал к подводе, которую вывел на берег солдат, вынул из заветного схрона икону, укутанную войлочной полстью и холстиной. Над Волковым сгрудились лица однополчан, но он искал одного человека, досадовал, что не находил:

— Василий… Вася…

Люди расступились — Василий склонился над умирающим товарищем. Лицо Волкова становилось мертвенно-бледным, нос заострился, губы вело. Хотел что-то сказать, а не мог, силы оставляли.

— Дай… гляну, — наконец, разжались губы.

Василий открыл икону, приподнял голову товарища.

— Ты, Силантьич, вот чего… не помирай. Как мы без тебя?

— Держись, Григорий.

— Христос с тобой… — говорили однополчане, и Волков старался каждому улыбнуться, каждому заглянуть в глаза, но боли уже мутили рассудок.

— Не помру, мужики, — потянулся всем телом Волков, вроде как встать хотел. Застонал, но не сморщился. Махнул ладонью: давал понять, что ему надо остаться наедине с Василием.

Люди отошли. Волков смотрел на чистое распахнутое небо. Василий ждал, однако показывал глазами солдатам своего взвода, чтобы торопили санитаров. Но санитаров так и не отыскали поблизости: все трое находились на противоположном берегу, а понтоны ещё не были стянуты. Солдатам уже было понятно, что везти Волкова на подводе — напрасно: только измучат человека, а так он спокойнее опочиет.

— Помираю, Вася, — шепнул Волков. — Слушай, родной: тебе передаю Богородицу. Береги.

— Сберегу, Григорий Силантьевич. Не умирайте!

— А умирать, не умирать, малой, — не нам решать. Видать, час мой пришёл. Береги лик. Она спасёт и тебя, и всех вас. Понял ли?

— Понял, Григорий Силантьевич… Сейчас фельдшер подбежит. Вон, уже понтон стянули, народ хлынул на наш берег. Не умирайте!

— Не надо фельдшара. — Помолчал, подзакатившимися глазами отчаянно цеплялся за небо. — Ты, Вася, живи. Хорошо живи. Крепко живи. Людям и Господу служи. Знаешь, как хорошо может и должон жить православный?

— Знаю. Я об этом думаю. А если не знаю чего по молодости, так догадаюсь. Вон, Григорий Силантьевич, фельдшера идут. Крепитесь.

— Вот и знай. И детям своим передай, и внукам. — Помолчал. Закрыл глаза и шепнул: — Марью, супругу мою, не забудь — поклон ей низкий. Всё… береги… береги…

Волков задыхался, но что-то шептал. Подошли санитары, взглянули на умирающего, отошли. Затих. Солдаты снимали выцветшие картузы, крестились, опускали глаза в землю. Василий всматривался в улыбчиво замершее навечно лицо товарища.

Василий сам выкопал могилу на холме возле реки. Врубался в каменистый грунт лопатой. Лязгало железо о камни, мимо проходили уставшие воиска, но Василий ясно ничего не слышал, не видел, не чувствовал. Душа онемела, сжалась.

44

Утром Иркутский пехотный полк в местечке Плёс вступил в бой. В отчаянной штыковой атаке Василий неожиданно встретился глазами с солдатом противника. Этот солдат был юным, с молочно-розовым, но одновременно с каким-то младенчески-старушечьим лицом. В глазах — голубенькая водица мечтательной, ранимой жизни. Василий и этот немец шли друг на друга. Винтовки с жалами штыков — наперевес. Пять, четыре, три, две сажени осталось и — кому-то или обоим суждено будет, наверное, умереть. «Какой жалкий. Совсем пацан», — зачем-то подумал Василий и, видимо, ослабла и дрогнула его рука. В доли секунды произошло непоправимое — штык немца первым разорвал шинель Василия.

Опускаясь на колени, Василий бесполезно увидел большие, налитые страхом и виной глаза немца. Но уже не понимал, что и немец следом был заколот кем-то из подбежавших солдат. «Не убил. Жалко пацана, — подумал Василий, погружаясь в тёплое и ласковое озеро смерти. — Слышите, Григорий Силантьевич, я не убил? Пусть живёт. Да?»

Глухая тишина была ответом. Он уже не слышал кипевшего рядом боя, скрежета металла и выстрелов, криков и стонов. Упал лицом на этого мгновенно умершего юного немца.

Поздно вечером кто-то прильнул к груди Василия ухом, сказал:

— Кажись, дышит чуть.

45

Прокатились поздней осенью по Погожему и всему околотку досужие разговоры, что дочь самого Михаила Григорьевича Охотникова, этого степенного, благочестивого, уважаемого человека, крепкого хозяина, неутомимого труженика, доброго семьянина, — дочь вот такого человека изменила законному супругу, забеременела от какого-то, как говорили, «неруся». Вспомнили злые языки и о том, что в мае перед венчанием униженно стоял отец перед взбунтовавшей, но любимой дочерью на коленях.

— Здор о во живёшь, землячок, — непривычно доброжелательно как-то раз обратился Пётр Алёхин, давний недруг Охотникова, к Михаилу Григорьевичу, правившему розвальни на тракт — собрался к брату Ивану. — Сказывают, породнился ты с князем одним грузинским, да уж и наследничка, внука ждёшь. Тоже, видать, князьком будет? — Приземистый, густобородый Алёхин оскалился в улыбке.

— Чиво брешешь, Петро? — резко натянул поводья Охотников — лошади присели крупами, проскребли подковами по накатанному, с шишкастыми наледями снегу.

— Чу, соседушко! Не ведашь, поди? А уж всё Погожее радуется, ожидаючи наследничка, — притворялся серьёзным Пётр Иннокентьевич, прикрывая рукавицей дрожащие в улыбке губы. Близоруко щурился на Охотникова, хотя стояли лицом к лицу.

Только теперь понял Охотников, почему последние дни улыбчиво, даже насмешливо посматривали на него соседи и работники, почему такой осторожный ездок, как Семён, не справился с упряжью на Чёртовой горе. Погубил лошадей, и сам чуть не погиб. Страшно и горько сделалось в сердце Михаила Григорьевича, потемнело в глазах. Огрел лошадей кнутом, но не повернул на тракт, а — к дому через заулок. Во дворе встретил Черемных, который хитрее других посмеивался, поглядывая на недогадливого хозяина, а ведь всегда почтительно, робковато обходился с ним.