Александр Донских - Родовая земля

Михаил Григорьевич скоро прошёл чистым двором, отпихнул ластившуюся Ягодку, угрюмо махнул Игнату головой на зимовье. В синеватых потёмках возле жарко натопленной печки строго спросил, тщетно пытаясь преодолеть сиплую хрипоту:

— Ну, сказывай, чиво знашь, цыганское твоё племя? — А сам с ужасом чувствует: рот ведёт, в голове кружится, будто только с карусели или гигантских шагов спрыгнул.

Помолчал Игнат, покусывая губу, что-то соображая. Хозяин сунул ему в ладонь рубль, смотрел в глаза прямо и сурово.

— Так чиво, Михайла Григорич, рассказывать? Спуталась Елена с одним ссыльным. Да вы его, чай, знаете: в Ив а новой артели рыбалит. Кажись, Виссарионом кличут. Черкес али грузин какой — не ведаю.

И у работника сломился голос, запершило в горле. Молчал, не в силах был смотреть в страшные глаза хозяина, но отвести не мог, будто очарованный.

— Точно ли?! — схватил работника за ворот полушубка Охотников. А голоса уже не было — в хрипоте потерялись слова, однако Игнат разобрал. Больно ему стало за хозяина. Рубль, как тряпицу, мял в потной ладони.

— Так ить не держал я их за ноги. Повторил, Михайла Григорич, чиво люди брешут. Вытравить плод хотела — вот ещё чиво брешут. — Помолчал. — А деньги-то возьмите: непривычный я за так брать. За работу — другой коленкор. — Слепо впихивал отсыревшую кредитку в ладонь хозяина, но она упала на пол, затерялась между ног. Шарил по половицам — не нашёл. Выпрямился, посмотрел на Охотникова, стоявшего с закрытыми глазами, услышал:

— Значится, убить вознамерилась дитё.

— Как-с? — зачем-то притворился Черемных, будто бы не расслышал.

Вышел Охотников из зимовья и, похоже, не понимал хорошенько, что и зачем стал делать: дверную скобу крепко держал, Игната не выпускал, словно боялся, что выпорхнет из избушки страшная весть, полетит, как голуби Лёши Сумасброда, по всему честн о му миру и — пропали, пропали. Всё пропадёт, всё под откос полетит, как Семён с лошадью и кошёвкой. Суждено ли будет кому спастись?

Игнат дёргал, дёргал дверь и чего-то испугался, — стал стучать в оконце, протаивать дыханием лунку на запотевшем узорочном стекле. Разжал Михаил Григорьевич отёкшую ладонь, побрёл огородом, а куда — и сам не понимал. Загребал голенищем валенка глубокий снег. Выбрался на прометённую тропку. Возле свинарника как будто очнулся. «За что, Господи, невзлюбил Ты род мой охотниковский? Али к людям я несправедлив? На церкву мало жертвую? Как жить, Господи, ежели земля уходит из-под ног, ежели духовной тверди уже не чую на своём пути? Может, дом мой и род мой на песке основаны?» Но понял: грех и то, что так страшно, с несомненным раздражением обратился к Богу. Перекрестился на куполок церкви, на голубоватую маковку и воронёный, кованый Игнатов крест.

До свинарника не дошёл — повернул на чистый двор, но не знал, нужно ли заходить в дом. Помялся возле нового, пахнущего смольём амбара — самого знатного, большого в Погожем, а может, и во всём околотке. Гордился Михаил Григорьевич своим амбаром. Зачем-то зашёл внутрь — пусто, просторно: всё готово, чтобы складировать на полу и полатях мануфактуру, пушнину и рыбу. Строил так, чтобы стоять амбару сотню-другую лет, приносить охотниковскому роду добрые доходы. «Убить хотела, стало быть, моего внука… дрянная такая, окаянная!» — подумал, а показалось ему, что эхом пробежали слова по амбару и от бревенчатых стен отскочили, душу его сотрясли. Сжал зубы, но снова не знал, что же делать. Вышел во двор, склонил голову к гриве нетерпеливо бившей копытом по лиственничным доскам Игривке, шепнул:

— Эх, Ленча, доченька, что же ты так!

И вспомнилось отцу, как правила дочь Игривкой весной на Пасху, когда вместе ехали к брату Ивану. Трясло бричку на кочках, вот-вот могло перевернуть, боялся отец, усмирял дочь, но она подгоняла и подгоняла лошадь. Вспомнил её диковато разгоревшиеся глубокие глаза, растрепавшуюся косу, подавшуюся вперёд фигуру, будто вылететь хотела, чтобы обогнать лошадь, достичь чего-то страстно желаемого. Почти до самого села Николы неслись безрассудным галопом. «Вроде как спешила к нему . Тогда-то они впервой и повстречались. Эх, кто же мог знать! Да за что же, Господи?»

Отринул от лошади, напугав её.

Снова погнал на тракт — злость тряслась в груди, но сердце каменело. Ехал к Иркутску, однако не знал — зачем. Минул город, погнал лошадь рысью. Добрался до Зимовейного и первый раз отчётливо подумалось: «Убью!»

Вошёл во двор, широко распахнув калитку. Виссариона нашёл на хозяйственном дворе — смолил он с пацаном Митькой Говориным лодку.

— Что ж ты, сволочь, зоришь мой дом! — сквозь зубы отжал Михаил Григорьевич и кулаком сшиб ничего не ожидавшего Виссариона наземь. Стал люто пинать и топтать сапогами.

Перепуганный мальчишка сбегал за взрослыми. Артельщики скрутили Охотникова, утащили в избу. Виссарион, с залитым кровью, опухшим лицом, не смог сам подняться.

Михаил Григорьевич потребовал водки, и братья весь день и ночь пропьянствовали. А Виссариона поздним вечером пришлось увезти в Лиственничное к врачу, а оттуда — в город: требовалось срочное хирургическое вмешательство.

46

Вернулся Охотников в Погожее, хотел сразу войти в дом, но потоптался, помялся на снегу перед своими резными воротами, перед своим красавцем домом и направился к Орловым, размётывая сапогом снег и охвостья валяющейся на дороге соломы. Непривычно широко размахивал руками. Полина Марковна посмотрела на него из окна, наматывая на клубок шерстяную нить, сказала хлопотавшей возле печки Любови Евстафьевне:

— Гляньте, маманя: Михайла пляшет, руками размахиват. Эк, чудак, — тронуло скупой улыбкой её тонкие, всегда песочно-бледные губы.

— Ишь выписыват! — улыбалась подбежавшая мать, любуясь из окна своим могутным сыном. — С купцами, поди, сговорился-таки о доброй цене на пшеницу. — Отошла от окна, вздохнула: — Чёй-то от Васи опеть письмеца нетути.

И женщины, крестясь и вздыхая, стали обсуждать причины, по которым уже второй месяц не было от Василия вестей. И всплакнули, и друг друга успокаивали, и перед иконостасом с зажженной лампадкой помолились, обращаясь к Николе Угоднику; в церковь на вечерю намерились сходить.

В орловском дворе Михаила Григорьевича встретила строковая злоязычная, высокая Устинья Заболотная и долговязый, медлительный Илья Окунёв. Сначала оба удивлённо и растерянно посмотрели на Охотникова. Он сдержанно поздоровался с ними. Устинья повела бровью, насмешливо принаклонилась, пропела, зачем-то подмигивая:

— Здрасьте, Григорич. Дочку попроведать аль по хозяйственным делам-делишкам?

Он молча прошёл в сени, перед тяжёлыми, обитыми войлоком дверями постоял, собирая в душе растекавшуюся смелость, со двора услышал блеющий смешок Устиньи. «Рады», — подумал Охотников, несоразмерно мощным рывком открывая дверь. Она, торовато смазанная на петлицах, широко распахнулась, так что Михаил Григорьевич на секунду-другую потерял равновесие, завалился на правый бок. С упёртым в пол взглядом вошёл в горницу. За столом сидели, обедая, Иван Александрович, Марья Васильевна и Семён. Елены не было. Все вытянулись, пронзительно и растерянно посмотрели на вошедшего.