Александр Донских - Родовая земля

— Пойду, тётя, а?

— Ступай с Богом. Всем нашим — поклоны.

Но родственницы всё же обнялись.

— Какие, Феодорушка, у тебя чистые глаза. Прямо хрусталь.

— С души соскребаю скверну — вот и в глазах чисто… дурёха ты, Ленка. — Помолчала, не отпуская от себя Елену. — Не натворила бы ты чудачеств — боюсь. В сердце у меня ноет. Чувствую, что-то ты мне не сказала очень важное. Скажи, пока не поздно. Скажи! — Но Елена отрицательно покачала головой, промолчала, отводя глаза. — Забудь ты этого ссыльного: нечистые они люди, слуги сатаны. На Бога и царя войной идут. Без царя, может, и проживём, — перешла на шёпот Мария, — а без Господа нашего Иисуса Христа — никак. Иззлобимся, испоганимся, во грехе захлебнёмся. Мы уж ладно, а вот детям и внукам нашим за что уготавливаем мучения? Смирись с волей Божьей.

Взгляд Елены блуждал по бревенчатым стенам, ярко освещённым одним, но широким и ярким лучом, поднимался к сумеркам потолка с перекрестием балок и стропил, словно бы хотела она увидеть нечто большее, чем позволяло ей это замкнутое пространство.

— Шальная ты, шальная, — качала головой Мария.

Неожиданно дверь распахнулась, в помещение ворвался вихрь солнечного света и землисто, лиственно пахнущего тепла. На пороге стоял Семён. Весь он был подтянутый, крепкий, литой, хотя худощавый и высокий. В длинных, но мускулистых руках держал толстой кожи кнут, согнутый надвое. Кожаная, с овчинным подбоем тужурка, плотного сукна тёмные штаны, заправленные в высокие голенища яловых сапог, коротко стриженные русые волосы, отсутствие бороды — всё производило впечатление крепи, силы и уверенности и ещё какого-то важного, продуманного движения, которое кем-то прервано, но понятно, что ненадолго: что остановить такого человека по-настоящему почти невозможно или даже не стоит этого делать, если он сам того не захочет. От Семёна так и повеяло на Елену — осознала она — духом самостоятельности и ума, если, конечно, они могут пахнуть. Впрочем запах был. Его сразу уловила Мария, — незнакомый для места, где обитают одни женщины: крепкий, здоровящий и обновляющий воздух вокруг запах гуталина, которым жирно были смазаны его добротные, хотя и не новые сапоги, и дорогого табака.

Мария откровенно любовалась Семёном, чуть улыбаясь ямочками у губ.

Елена смотрела на Семёна смущённо и растерянно.

— Вот вы где спрятались, — не сразу сказал он, разглядев в потёмках родственниц.

— Здравствуй, мой родной, — подошла к нему Мария.

— Здравствуй, Феодора, — крепко пожал он её лодочкой протянутую маленькую ладонь. — Что, учишь мою жену солить огурцы? Добро.

Елена молча направилась к выходу, сохраняя на лице неестественное холодноватое выражение, словно разговор, который завязался между родственниками, её не касался.

Семён запрыгнул на облучок пролётки, а Мария за рукав кофты попридержала Елену возле ворот, шепнула в самое её ухо:

— Он тебе послан Богом. Береги его.

— Богом? — беспричинно прищурилась Елена и зачем-то плотно сжала губы.

— Покрутит тебя, щепочку бедовую, покрутит на стремнине вот такой реки, — махнула Мария головой на Ангару, широко, мощно нёсшую свои снеговые тугие воды, — да, вот такой реки под названием жизнь, и пристанешь ты к тому же берегу — к Семёну. Он — настоящий твой. Твой муж, дурёха ты.

Елена взглянула на Ангару, всю светившуюся бликами, нехорошо сморщилась:

— Далеко-далёко может такая-то речка унести — не сыщете.

— Господь всё одно — видит. И здесь, и за тысячи вёрст отсюда всё-всё зрит. Господь вас, Лена, повенчал на небесах, и он — богоданный твой. Господу и развенчивать придётся вас, если уж за тем дело станет… Всем нашим — низкий поклон! Помню и молюсь за вас, родные.

Пролётка тронулась, солидно-глухо поскрипывая рессорными пружинами. Сытые, отдохнувшие лошади дробно и охоче застучали копытами по мощёной дороге. Елена на прощание махнула тётке рукой. Семён сызбока взглянул на Марию, осенил себя крестным знамением, принаклонился в сторону монастыря и взмахнул кнутом. Елена видела, как Мария крестила воздух; глаза инокини улыбались, но по щекам ползли слёзы. Сама Елена не перекрестилась: сразу — отчего-то не догадалась, а на ходу да далеко отъехавши — уже и неловко было бы, наверное; с неизъяснимым двойственным чувством досады покосилась на Семёна.

В чистом небе раскалённой каплей зависло маленькое одинокое солнце. На огороде сжигали траву и гнилые доски, и прогорклый густой дым рвался в небо, но какая-то сила клонила его к земле, впутывала в пожухлую траву пустошей и оврагов, катила по руслу Ушаковки или загоняла под изгороди, и небеса оставались величественно недоступными, ясными и прекрасными. Дым едко задел глаза Елены, но она из вредного чувства даже не сморгнула — упрямо смотрела в небо, и неспокойную душу её тянуло выше, выше, подальше от земли.

* * *

«Как меня освежили воспоминания, наполнили теплом и светом, — подумала Елена. Она, пролежав в постели всё утро и день, так и не сомкнула глаз; а Виссарион под её боком блаженно спал. — Но куда зовёт меня сердце моё? Как Феодора сказала: «Он тебе послан Богом. Береги его»? Он мне послан Богом, беречь его?» — зачем-то спросила она у морозного вечера, который беспросветным фиолетовым небом заглядывал в окна.

73

В конце января Елена и Виссарион всё же покинули Иркутск. Они устремились в Грузию, к морю. Но ехали долго, мучительно: застопоренные военные и гражданские эшелоны забили пути на тысячи вёрст, не хватало паровозов и угля и даже машинистов, пропитание стоило жутко дорого, порой и воды испить не было, морозы лютовали, рельсы по трое-четверо суток не могли расчистить от нередких снежных заносов. С ужасающей бестолковщиной и несправедливостью жизни столкнулась Елена, и в детстве и в юности надёжно защищённая от превратностей родительским попечением и лаской. А Виссарион, потирая руки и усмехаясь, всё нашёптывал ей с энтузиазмом:

— Хорошо, хорошо! Пусть люди обозлятся, отчаются. А потом — волна за волной поднимутся на это прогнившее самодержавие и осточертевших попов. Будет жарко!..

— Прекрати ты бредить! — порой вскипала Елена, отталкивала Виссариона. Убито и зло молчала, туго накручивая на палец или всю ладонь свою богатую косу.

Елена всегда считала и верила безоговорочно, что Российская империя — могучая, великая, богатая, и устроена разумно и твёрдо. «Но что же ныне творится вокруг!» — не могла охватить умом и душой молодая, неискушённая Елена. И смириться не могла, хотела как-нибудь ввязаться в это раскатывающееся всеобщее неблагополучие, остановить или притормозить его. Но как, с кем? Вокруг неё были только лишь растерянные, оглоушенные, а чаще всего смирившиеся, поникшие люди. Порой жизнь становилась просто невыносимой: закончились деньги, были проданы за бесценок все украшения и кое-что из одежды. Минутами Елена буквально сатанела и чуть не бросалась на Виссариона с кулаками.