Александр Донских - Родовая земля

В одном захолустном городке за Тюменью пришлось промыкаться более двух недель, ожидая локомотива. Но Елена просто так не ждала, не томилась — она помогала раненным из санитарного поезда. Насмотрелась на жуткие раны, на калек, на умирающих, надышалась запахами гниющей плоти, наслушалась стоны и мольбы. Выспрашивала у солдат и унтеров о брате Василии, но никто ничего не знал. Ходила в местную крохотную церквушку, молилась и плакала, молилась и плакала, всматриваясь в лик Христа, но уже не искала в нём улыбки. Ей не хотелось выходить из церкви, возвращаться в шумный, прокуренный вагон, а потом вдруг поняла — и к Виссариону не тянет. Завыла, но комкала в груди это странное, нарастающее чувство. «Как же может не тянуть к любимому?»

Уже в дороге Елена поняла, что — тяжела, и эта новая беременность снова — как и в первый раз — гнетущей тяготой прижала её душу, насторожила и даже устрашила. «Но чего же бояться, если любимый рядом?» — недоверчиво вопрошала у себя потрясённая Елена. Она подолгу молчала, виновато улыбалась, когда выхудавший и словно бы вычерненный от голода и холодов, но весь какой-то устремлённый, наэлектризованный Виссарион тормошил её, затягивал в разговор, украдкой ласкал в этом человеческом муравейнике. Забившись в угол, смотрела за окно на незнакомые земли: перед её глазами проплывала вымороженная пустынная Сибирь. За Уралом появились серые, угрюмые проплешины, а на юге так и вовсе не оказалось снега, чему Елена чрезвычайно обрадовалась, и эта радость, поняла она, была первой радостью за этот ужасный месяц нескончаемой дороги.

«Он тебе послан Богом», — всё не отступало от сердца Елены.

74

Жизнь Семёна тоже выбилась из привычного круга, когда он повстречал Елену на новогоднем балу в Собрании.

Когда Михаил Григорьевич забрал Елену из семьи Орловых, Семён запил, забросил все свои и тестевы купеческие дела, однажды тайком покинул родной дом, запропал для матери и отца, погожцев и городских компаньонов. Обосновался в ночлежке в унылом ремесленно-слободском предместье и пьянствовал, порой затягивая хрипатую собачью песню, мутными глазами бессмысленно смотрел на своих собутыльников — голь перекатную, опустившихся приисковых, бывших каторжан, не прибившихся к берегу устойной жизни. Обида и ненависть палили сердце Семёна, в воображении он всячески казнил Елену, измывался над ней. Остывал, успокаивался и — в мыслях ласкал свою прекрасную изменницу. Изредка забредал в церковь. Всматривался в лики святых, прислушивался к словам батюшки, но душа молчала, не откликалась. Исповедаться и причаститься не тянуло. «Душу свою погубил на веки вечные, нет в ней Бога и милосердия, нет в ней смирения и покаяния. Стоит ли жить?» — спросил он себя, но ответа не дал: духу не хватило. И снова — пил, опускался. Выбирался из лачуги на свежий воздух, видел из-за заплота разноцветье куполов величественного Казанского собора, который какой-то неместной, пышной византийской красотой сиял среди этих старых, вычерненных временем и непогодой — но крепких — домов, покосившихся высоких изгородей, этого мрачного тюремного замка с проржавевшими высокими воротами, скучных людских теней, словно бы перекатывались боязливыми овечьими клубками по пустынным улицам, скрипучих телег слобожан и крестьян. Иной раз ждал колокольные звоны, а дождавшись — слушал, как воду холодную пил, истомившись жаждой. Но тоска осиливала, уныние тяжёлым мешком скатывалось на плечи, — снова окунался в омут пьяной лачуги.

Родные искали Семёна — не нашли. Заявили околоточному. А Александра Сереброк — нашла. Подружке своей, смешливой Наталье Романовой, потом говорила:

— Сердце вело меня к Сене. Брела по Знаменской, и вдруг думаю: дай-кась загляну в тот неказистый домок. А чего мне надобно было в ём — и сама не знала. Взошла на крыльцо, дёрнула дверь и — Семён свет Иваныч предо иной. Ахнула, сердце моё обмерло, и повалилась я на плахи без сил. Думала, помираю! — грустно засмеялась Александра.

— Любишь, стал быть, Семёна?

— Люблю, Наташка, крепче жизни люблю. И никому его не отдам.

— А вдруг Ленка объявится: кавказцы-то, сказывают, люди шальные, бросит ить Ленчу, дурёху.

— Фиг ей на постном маслице! А будет вешаться на Семёна — так и ножом пырну.

— Ленку… порешишь?! Ты чё, шалая!

— Да хоть и обоих прихлопну, ежели он к ней улизнёт. Я свою любовь выстрадала, так просто, за понюх табака, Натаха, не отдам!

— Вона чего! — протянула Наталья, боязливо всматриваясь в холодное белое лицо своей величавой подруги.

Когда Александра нашла Семёна, он был пьян, спал в каком-то ветхом зипуне, в стоптанных сапогах и замызганных штанах на скомканной постели. Александра прогнала из комнаты пьяных мужиков, один попытался сопротивляться, так она за шиворот вытолкала его за двери. Присела к Семёну, разгладила его спутавшиеся волосы, неряшливую бороду, поцеловала в костисто обозначившийся лоб и тихонько прилегла рядышком на край. Утром Семён очнулся, Александра затаилась, притворилась спящей, но сердце так горячо билось, что дыхание перехватывало. Он смотрел на неё, поднявшись на локтях. Сказал, безуспешно выравнивая мятый сиплый голос:

— Давай-ка, Саня, выпьем… за упокой любви.

— Вот ещё! За упокой! — Она стукнула его по лбу ладошкой. — Я тебе щас упокоюсь! Вон кочергу возьму — отмутосю. Жизнь только-только начинается. Я, глянь-кась, молодая да ладная, да и ты, поди ж, не урод да не олух. Жить надобно в радость, вот чего я тебе скажу.

Мелко и сдавленно засмеялся Семён, приобнял за мягкие плечи притворно рассердившуюся Александру, шутливо подёргал её плотно сплетённую великолепную косу. И с той минуты стали они жить вместе, потому что другого расклада, наверное, и быть не могло для них.

Она вытаскивала его, покорливого, тихого, в «свет», — так она называла вечеринки, которые устраивались у кого-нибудь на дому купеческой, разночинной молодёжью, мелкими чиновниками. Затягивала в ресторации, на концерты, в театр, даже в Собрание, в которое чтобы попасть простому человеку нужно вдесятеро переплатить. Но Александре хотелось, чтобы жизнь её любимого была наполнена радостью, чтобы забывал он эту мрачную, провальную межу своей жизни, чтобы выхолодилась, выветрилась из его сердца красивая её соперница и бывшая подружка — Елена. Семён не любил и не понимал досужей, весёлой жизни, но покорялся настойчивой жене, не жене, но — как другом Александра стала для него, спасительницей и путеводительницей по — казалось ему — потёмочной жизни, которая вершилась вокруг. Потом, по настоянию Александры, они и вовсе перебрались на жительство в Иркутск. Сначала поселились в изысканно меблированной квартире в доходном доме на шумной, аристократичной Большой, хотя можно было и поскромнее устроиться, но волевая, напористая Александра не признавала в жизни ничего половинчатого, неяркого, скупого. «Жить — так жить!» — говорила она.