Борис Карсонов - Узник гатчинского сфинкса

Вот так! А ты — язык, негры!

И снова дорога. И опять широкие поля, и редкие деревеньки с разбросанными на косогорах, все более у реки или озера, убогими избушками с соломенными крышами и непременной церковкой на въезде или выезде.

Карета катится, рижские рессоры мягко пружинят, поскрипывают. И в этот скрип, и в глухое цоканье копыт вторгается сиплый голос Шульгина. Он изволит петь:

— Ну, гусар, ну, гвардия! — гогочет Щекотихин.

А Шульгин, поощряемый начальством, и вовсе расходится. Глухой голос его, подобно свежезаправленному сифону, испускает немыслимые рулады, что приводит Щекотихина в восторг. Он хохочет, что-то кричит ему и божится, что за каждую новую песню не пожалеет четверть штофа.

— О козе? — сопит курьер.

— Шпарь о козе! — вопит фельдъегерь.

Наконец Шульгин совсем изнемог и, когда проехали большое митрополичье село Воскресенское, он, привалившись к широким ременным стяжкам кареты, уже спал, по-детски приоткрыв рот и похрапывая.

— Во! — сказал сам себе Щекотихин.

Ему явно было скушно. Но тут же он нашел для себя новое развлечение. Достав трость, он начинал водить вокруг носа и губ сенатского курьера завязкою от трости и заразительно взвизгивал и радовался, когда тот во сне гримасничал, дергал губами и всячески старался смахнуть надоевшую «муху». Настойчивость с обеих сторон была поразительна. Но все-таки последнее слово всегда оставалось за Щекотихиным. Он изводил Шульгина до тех пор, пока тот окончательно не просыпался.

— Эге, какая молоденькая горка! — говорил Щекотихин, указывая на небольшое возвышение.

— А вон та — крутая гора, на которой мельница? — спрашивал Коцебу.

— Ну, та настоящая старуха, — со значением отвечал Щекотихин.

Потом он начал хвастать о своих якобы 500 душах, и что ни одна деревня не заложена, а напротив того, все имения в самом что ни на есть преотличном состоянии.

— В Степушке непременно-с разобью аглицкий парк, — вдохновенно рассказывал Щекотихин. — Вот только надобно выписать ученого по этой самой части. И чтоб там всяко было: голые статуи разные чтоб, ну и водопад чтоб тоже, пруд сооружу с карасями на закуску, ну, конешно, беседки эти самые, чтоб в них о жизни беседовать. Словом, тут надо покумекать. Так-с!

Коцебу почему-то никак не мог поверить, что его провожатый владелец 500 душ. Он так и сказал ему.

— Это почему же? — удивился Щекотихин.

Коцебу неопределенно пожал плечами.

— Понимаете, господин Щекотихин, — трудно мне, наверное, объяснить, но… но нет в вас шарма. Да, да! Нет — и все тут.

— Хо! — только и мог сказать фельдъегерь. Он не понял французского слова.

На последней подставе страсть случилася: лошади какого-то проезжего генерала ли, сенатора ли ненароком молодую крестьянку насмерть зашибли. Положили ее прямо в светлом сарафане на кошмовой подстиле у стены конюшни под сбруями. Тиха и не по-покойницки смиренна гляделася она, будто жива была, и чистое, юное лицо ее с высоким белым лбом тоже еще не отошло от жизни и не хотело отходить, потому-то так и изогнулись густые брови ее, и просились они, и взывали они к чему-то тайному, суля обещания радости и счастия.

Шульгин поднял вмятый кованым колесом в дорожную пыль цветной платок, отряхнул и положил на грудь девушке.

Выехали молча. Даже Щекотихин не проронил ни слова. День склонялся к вечеру. Небо засинело. Поначалу небольшой ласкающий ветерок вдруг начал взвихрять придорожную пыль, а вскоре и вовсе разошелся.

Дорога шла равниной, меж ржаных полей, перевалив неглубокий меловой овраг, поскакали лесом, а через час снова выскочили на простор. По всему видать, что надвигалась гроза. Враз, как-то без перехода потемнело, клубящаяся синева плавающих по небу туч зловеще отсвечивала кроваво-фиолетовыми подпалинами. А тут еще левая пристяжная вдруг стала припадать на правую ногу.

— Ты, каналья, что мне подсунул? — заорал Щекотихин на ямщика и приложился тростью к его спине.

— Помилосердуйте, ваше благородие, лошадь была справна!

Ямщик, высокий, сухой, широкий в кости чуваш, остановил экипаж, легко спрыгнул и, ловко схватив за хохолок, подвернул лошади ногу.

— Ай, вай, вай! — подкова болталась на двух гвоздях и было непонятно, как она совсем не отпала. Пришлось оторвать.

Теперь они неслись степью. То справа, то слева, то где-то впереди или сзади, не поймешь, слышались гулкие с россыпью удары грома. Молнии отлогими петлями захлестывали прямо над головой, и при каждом ударе лошади прижимали уши и ускоряли бег. Неожиданно прямо по ходу взметнулся столб огня и вскоре сгас, но с порывом ветра снова вспыхивали яркие костры, длинные огненные хвосты которых, казалось, втягивались тучами.

Горел вереск с сухой прошлогодней травой.

— Ваше благородие, скоро Выселки, может, завернем? — Ямщик кнутовищем показал на взгорок. — Грозу переждем, а в етот момент Тимошка Кудашкин, свояк мой, лошадь перекует.

— Я те башку заверну! Не останавливаться. Чай, сам знашь — Сура на носу. В Васильске лошадей заменим, вот и куй сколь влезет.

— Может, и вправду переждать? — встрянул в разговор Шульгин. — Истинная буря! Куды нам спешить-то?

Гроза не уходила, ветер, казалось, стал еще неистовее, но странно, дождя пока не было. Когда взмыленная пятерка вынесла на берег Суры, ямщик осадил лошадей и схватился обеими руками за голову:

— Вай, вай, вай! Нет реки, море есть!

И впрямь: ни Щекотихин, ни Шульгин, которые не раз и не два пересекали эту реку, приток Волги, никогда ничего подобного не видали. Бушевавший северный ветер гнал воду вспять, и она поднялась, затопив все окрест на добрую милю.

— Эге-гей! — крикнул Щекотихин, стараясь перекричать шум реки и ветра.

Чуть в сторонке, у бревенчатой часовенки, подле коей дергался на толстом канате паром, махнули смоляным факелом. Там за ветром, примостившись на корточках у входа в часовню, прятались гребцы.

— Ну что, ребята, загоняйте лошадей! — подходя к мужикам, бодрячески закричал Щекотихин. Гребцы поднялись, но так и остались стоять.

— Пошто в такое? — наконец, нарушил затянувшееся молчание тот, что был с факелом. Метавшееся пламя причудливыми тенями живило его молодое лицо с широкой совсем рыжей бородой. Спутавшиеся пряди волос, подстриженные в кружок, почти набегали на крутые выступы надбровий. Он был бос. Белые порты подвернуты до колен, а длинная холщовая рубаха в поясе перехвачена мочальной веревкой.

— В такое не совладать, — глухо повторил он.