Борис Карсонов - Узник гатчинского сфинкса

«Боже!..» — только и сказал Коцебу, с суеверным страхом и смирением созерцая открывшуюся его взорам эту библейскую пустошь, эту циклопическую данность. Как же мал и ничтожен, как затерян и жалок показался он себе в эту минуту перед вечностью Бытия! И так ему стало жаль себя, свою потерянную и, в общем-то, ненужную жизнь, что он, наверное, и заплакал бы, потому как готов уже был заплакать. Но ясность небесная и тихое умиротворение, плескавшееся за кормой лодки, и совсем уж такое домашнее похрапывание Щекотихина с Шульгиным, угретых теплом на ватной шинели, той самой шинели, что получил в подарок Коцебу в то злополучное утро в замке Штокманнсгофа от молодого Левенштерна, а затем молчаливо реквизированной варваром Щекотихиным, сгладило остроту и попридержало расходившееся сердце.

— Вот-ко счас, как раз тут вот, где мы есть, Тобол с Иртышом цалуются, — сказал старший, тот, что на корме рулил.

Коцебу огляделся, но ничего не заметил.

— Ежели, ваше благородие, вы с берега во-он с того крутого яру глянете, то узрите разный цвет воды. Тобол река степная, тихая, вода в ем всегда чиста и темна, а Иртыш-батюшка норовист и горяч, как необъезженный жеребец, потому и вода от глины и супеси желтовата…

Они вошли в Нижний Посад Московским трактом и прямиком подгребли к большому рынку. Чудно было видеть Коцебу снующие по улицам небольшие плоскодонки. Причем многие жители в свои домы заходили не с крыльца, а прямо с улицы — шагая с лодки на подоконник…

Расхлябанные, недавно освободившиеся от воды мостки с наносом ила, кибитка и две гривастые рыженькие лошадки, тянущие ее в крутизну Прямского взвоза. Ворота под Рентереею были раскрыты; за ними угадывалась мощная тяжесть каменной кладки высоких контрфорс и придавленный с боков кусок светлого неба.

Лошади остановились подле дверей губернаторского дома. Щекотихин исчез. Коцебу, оставаясь в кибитке, успел записать:

«Тридцатого мая, в четыре часа пополудни… вплыл в Тобольск… Но что-то сейчас решится: позволят ли мне, как уверял Щекотихин, остаться здесь или поволокут далее, во глубь Сибири? Боже праведный, не оставь…»

Какие-то люди, может, люди губернатора, как диковинку, бесцеремонно разглядывали заморского гостя, — а о том, что он был «заморский», никакого сумления, потому как все обличье его, начиная с шляпы и экстравагантного покроя верхнего платья, о том вопияли.

В томлении и страхе неподдельном пребывал он долгое-долгое время, может, даже целую вечность. Аж вспотел весь и дрожью стал исходить. И тут, наконец, из крепкой калитки, обитой полосовой жестью и густо разукрашенной медными заклепками, показался Щекотихин. Со сдержанным величием он молча махнул ему рукою и, уступая дорогу, пропустил вперед себя.

— Господин… господин Щекотихин, одно слово: остаюсь ли?..

— Право, не знаю…

— Как!?.

На миг будто небо померкло, и садовая дорожка, усыпанная битым кирпичом, качнулась туда-сюда и, наконец, утвердилась на своем месте.

— Его превосходительство после обеда изволят отдыхать в беседке, где они и примут вас, — голос вкрадчив и тих.

Но Коцебу едва ли что понимал. Он не заметил, как подошли они к круглой, на высоком деревянном цоколе, закрытой беседке, как поднялись на три или четыре ступеньки и как Щекотихин осторожно, нет, бережно, будто прикасался он к непорочному тельцу младенца, приоткрыл белую дверь, пропустив в нее это жалкое и трясущееся существо в темной широкополой тирольской шляпе, и тут же беззвучно закрыл ее с внешней стороны.

Сорвав с головы шляпу, Коцебу шагнул вперед и низко поклонился тому видению, что, запеленутое туманом, вибрировало перед ним на каком-то немыслимом белом троне в противоположном углу беседки.

— Август фон Коцебу, — чужим, пересохшим голосом выдавил он из себя.

Тут туман стал редеть, исчез белый трон, и некий господин поднялся из-за белого ломберного столика: статен, элегантен, не более как лет сорока, с густыми каштановыми волосами и тонким, бледноватым лицом.

— Parlez-vous français?

— Oh! Oui, monsieur, — обрадовался Коцебу.

— Отлично! Садитесь, — губернатор указал на широкое кожаное кресло подле себя. (Разговор шел на французском.)

— Ваша фамилия мне довольно знакома, — после некоторого молчания заговорил губернатор. — Я знаю одного писателя с такой фамилией.

— Увы, господин губернатор, я и есть тот писатель.

— Что-о-о? Вы — автор «Клуба якобинок», «Сына любви», «Индейцев в Англии»?..

— Выходит, что так, господин губернатор.

— Но каким образом вы здесь?

— Ваше превосходительство, я надеюсь, что вы скажете мне причину.

— Я? Но я решительно ничего не знаю. Вот извольте взглянуть в указ, в нем сказано, что вы, президент Коцебу из Ревеля, поручаетесь моему надзору, и более ни слова.

С этими словами губернатор слегка подвинул своему собеседнику лежавший перед ним лист плотной бумаги.

«Милостивый государь мой

Дмитрий Родионович.

Его императорское величество высочайше повелеть соизволил бывшего в Ревельском магистрате президентом Коцебу отправить на житье в Сибирь. Вследствие чего он и послан при сем к Вашему Превосходительству с надворным советником Щекотихиным, от которого благоволите его принять, и, назнача ему пребывание по вашему усмотрению, туда отправить от себя, приказав за поведением и перепискою его иметь прилежное наблюдение, и меня о том с прочими таковыми ж уведомить.

Пребываю Вашим покорнейшим слугою,

В С.-Петербурге,

марта 15 дня

1800 г.»

— Я, можно сказать, слегка нарушаю должностную инструкцию. — Губернатор улыбнулся и указательным пальцем постучал по бумаге. — Но зато теперь вам не нужно ничего объяснять о тех требованиях, кои вы должны соблюдать.

— Я еду не из Ревеля, а Веймара.

— Возможно, вы не имели разрешения на въезд в империю?

— Я имел законный паспорт, подписанный самим императором и полученный мною в Берлине у русского посланника барона Крюднера.

Помолчали. Наконец, губернатор встал, несколько раз прошелся, остановился у столика.

— Неужели вы совершенно ничего за собою не подозреваете?

— Клянусь вам — решительно ничего! — горячо заговорил Коцебу. — В продолжение долгого пути от прусской границы и до Тобольска у меня было достаточно времени, чтобы перебрать свою, не такую уж богатую внешними событиями, жизнь. Но о причине моего ареста… — Коцебу выразительно развел руками.

И снова наступило молчание. Бесшумно раскрылась белая дверь и вошла служанка с подносом. Она поставила поднос на столик и тут же удалилась. На подносе, покрываясь холодной испариной, дымился серебряный кувшин.

— О, прямо из ледника! Весьма рекомендую, господин Коцебу, — русский квас! Признаться, я не равнодушен к сему напитку. В последнее время все более предпочитаю ячменный, а к мяте добавляю малость хмеля. Видите ли, хмель придает этакую горчинку… Одним словом, напиток весьма пикантный, да-с!