Владимир Балязин - Охотник за тронами

— Можно, Флегонт Васильевич, спросить тебя? — решился Николай, давно собиравшийся узнать то, что не давало ему покоя с той самой встречи, когда после двенадцатилетней разлуки снова увиделся с государевым слугой, доверительно поведавшим о неприязни к Овчине и Елене Васильевне.

— Спрашивай, — с готовностью откликнулся дьяк.

— Помнишь, когда приехал я на Москву с цесарскими послами, сказал ты мне, что не мила тебе Елена Васильевна и ты ей — враг?

— Помню, — насторожившись, ответил дьяк, — такие разговоры никто не забывает.

— А коли так, то, пожалуй, скажи: отчего ты теперь руку Елены Васильевны держишь и от врагов ее оберегаешь?

— Изволь, слушай. Как Василий Иванович был жив, то жена его была государству его — зло. Однако ныне надобно на все смотреть по-иному: волею Божьей Елена Васильевна — великая княгиня и государыня. И, стало быть, ей и тем, кто ее руку держит, промыслом земным и небесным судьба державы вручена. Кто ей ныне враг, тот и державе враг. Никогда, Николай, не было у России недругов злее, чем своевольные бояре и непокорные княжье. Эти вороги во сто крат лютее крымцев, а ныне такие недруги — князья Юрий да Андрей и старые удельные волки — пока тайно точат клыки, готовясь Русь, что овцу без пастуха, на части разорвать. Волею Божьей Юрий в тюрьме сидит, но сколько их еще на воле гуляет! И среди них самый матерый твой господин — наивеличайший в делах крамол и заговоров умелец и хитрец. Так неужто неприязнь моя к Елене Васильевне станет выше великого дела, отданного на мою заботу и покойным государем мне завещанного?

Николай с нескрываемым восхищением поглядел на Флегонта Васильевича и воскликнул без всякой лести, подчиняясь только нахлынувшим на него чувствам:

— Храни тебя Господь, Флегонт Васильевич! Истинно говорю, у такого пастыря, как ты, волки ни одной овцы не задерут!

И снова наступили для Михаила Львовича бессонные ночи. Как прежде, встав во внеурочный глухой и темный час, бродил он привидением по пустым покоям. То садился в кресло и, запрокинув голову, вперялся в потолок, в одну точку, замирая надолго; то, прислонившись лбом к оконной раме, глядел на занесенный снегом двор, на лунное серебро, рассыпанное по голубым сугробам, на заиндевевшие грачиные гнезда — пустые и одинокие. Падая в постель, закидывал руки за голову и лежал во тьме с широко раскрытыми глазами, призывая видения давно отлетевшей молодости, впору отошедшей зрелости, недавно подступившей старости.

Вспоминал Клёцк, умирающего короля Александра, толпу ехидн, отрыгающих яд, заслоняющих путь к литовскому трону.

Затем на память приходил Туров, русские князья и дворяне, вручившие ему свои судьбы, чтобы в католическом Польско-Литовском государстве была бы у них и своя православная держава, в которой не высилась бы латынская рука над русскою и сидел бы владетельным князем он, Михаил Глинский.

И грезилось смоленское взятие, когда поверил теперь уже покойному Василию, что будет Смоленск стольным градом его собственного государства и будет он, Михаил Глинский, дюком Борисфенским, а на русский лад — великим князем Днепровским.

«Вся жизнь моя, — размышлял с горечью и изумлением Глинский, — оказалась погоней за тронами. Не был я ни глупее, ни трусливее моих противников. Почему же ни разу не удалось сесть независимым государем в своем панстве?» Сколько ни думал, приходил к одному: литовский трон потерял по собственному неразумению, убоявшись междоусобной брани и кровопролития. А вот два последних — упустил из-за византийской хитрости и низкого коварства Василия.

В войне с Сигизмундом московские воеводы только делали вид, что идут на рать, на самом же деле топтались в порубежных местах и подливали масла в огонь, ожесточая короля против него, Глинского. А в Смоленской войне Василий просто-напросто обманул его, как рыночный фигляр надувает деревенского дурака. И стоит неразумный, разинув рот, на радость зрителям, потешающимся над замороченным поселянином.

Не найдя ответа, почему же фортуна всегда отворачивалась от него, князь засыпал под утро недолгим и беспокойным сном.

Но приходил новый день, а мысли текли по прежнему руслу, и во всем, что случалось и происходило вокруг, Михаил Львович видел и отыскивал только одно: нельзя ли сейчас, в последний раз, все-таки изловчиться и наконец-то ухватить Бога за бороду! И в ночной тиши, и в сутолоке дня, пока в полном одиночестве, принялся Михаил Львович плести новую сеть для того, чтобы уловить в нее рыбу покрупнее прочих — трон великого государства Московского.

А вода в государстве была мутна и для ловли рыбы зело пригодна. К весне стало ясно, что опекуны и дума — две противоборствующие силы, ни одна из которых ни за что не уступит другой ни в чем.

Перебирая в памяти всех, кто мог быть полезен ему в предстоящем деле, Михаил Львович тасовал и перетасовывал знакомых людей, как ловкий штукарь в колоде карты. Почитая себя козырным тузом, определил козырным же королем новгородского наместника Михаила Семеновича Воронцова, а после него определил по достоинству братьев Бельских — Семёна и Ивана.

Именно с них-то все и началось. Когда Волчонок рассказал, как поспешно уехал Андрей Иванович Старицкий от Дмитрия Бельского, Михаил Львович догадался, что второй боярин в думе — никому не помощник, даже собственному дяде. Но когда Волчонок добавил, что у других своих племянников — Семена и Ивана — опальный родственник остался ночевать, Глинский понял: не он один таит в душе неприязнь к Овчине, и довелись — будет и он в поле воином. И понял также, что есть на Москве, по крайней мере, еще двое ему единомышленных. Далее прибавил он и Михаила Семеновича Воронцова, но более, сколько среди старой московской знати ни искал, никого отыскать не мог. И тогда обратил свои взоры на выходцев из Западной России — Ляцких, Воротынских и Трубецких, чьи земли совсем недавно оказались под московским скипетром, а их бывшие хозяева превратились в слуг великих московских князей. Но что самое главное — новые княжата лишились множества доходов и привилегий, пусть государево жалованье и велико, ни в какое сравнение с прежними достатками оно ни шло. Да и на самые доходные и почетные места при дворе уже давно позасели старые московские бояре, передавая их по наследству от отца к сыну, от дяди к племяннику. Потому недовольных даже на самом верху было много, и потому вода была мутна.

И вот так, играя на струнах низкой зависти, неудовлетворенного властолюбия, попранного достоинства, незабытых обид и непрощенных несправедливостей, к лету 1534 года Михаил Львович собрал всех смутьянов воедино.

Николай был не единственным старым слугой в доме Глинского. Вернулся к своему господину и мажордом Панкрат, и еще двое вольных челядинцев, помнивших и Туров, и Боровск, и Малоярославец.