Владимир Балязин - Охотник за тронами

Панкрат, правда, стал уже совсем старым, сильно тугим на ухо, и было от него шуму много, а толку мало. И можно сказать, держал его Михаил Львович в доме из милости, как держат старого любимого пса, который ни на волка, ни на медведя не пойдет, но при взгляде на его порванные уши и перебитую лапу теплеет хозяин сердцем и убивать не велит. А двое других слуг, Павел и Харитон, возрастом чуть постарше Николая, жили, как и он, бобылями — без жен, без детей, без стариков родителей, и только объявился Волчонок в доме Глинского, прежде всего сошелся с ними — старыми соратниками, которым было что вспомнить, о чем поговорить. Прошлое этих людей, их верная многолетняя служба хозяину дома, опасности и тяготы, которые они когда-то разделяли с Глинским, сразу же беспрекословно сделали их главными среди прочих дворовых. И когда стали появляться в доме один за другим новые люди, ранее никогда здесь не бывавшие, а князь подолгу сидел с каждым из них сам-один, и только немалое время спустя стал зазывать для разговора по двое, по трое, Николай и Петр почуяли неладное — в доме запахло тем же дымом, который на всю жизнь запомнился им по Турову.

Весной, на Николу-теплого, пятеро князей собрались вместе. Не было только Михаила Семеновича Воронцова, сидевшего наместником Новгорода Великого, зато Ляцкий и Воротынский прибыли со старшими сыновьями. Прислуживать было велено четырем старым слугам, однако к столу выносил блюда один Панкрат, а Николай, Харитон и Петр принимали яства от поваров в соседнем со столовой палатой покое и, входя, попеременно передавали их в руки мажордома.

Таким образом, каждый из трех слуг появлялся лишь на короткое время и мог услышать только обрывки разговоров, а глухой Панкрат, к тому же и туго соображавший, не слышал почти ничего.

Когда подавали первую перемену блюд, гости, еще не выпившие и капли вина, сидели степенно и тихо, обсуждая дела семейные и виды на урожай.

Николай, передавая Панкрату тарели и сулеи, слышал:

— Коровенки да лошаденки вконец отощали. Мои тиуны [64] Тиун — княжеский или боярский слуга, управлявший феодальным хозяйством в Древней Руси и русских княжествах в XI–XV вв., а также в Российском государстве в XV–XVII вв. да старосты печалуются, как бы дохнуть не начали.

— Апрель ныне мокрый был, по всему видать, май с травою будет.

— За окно гляньте — небо-то все в тучах, а ведь старики говорят: «Милость Божья, если в Николин день дождик польет».

Ко второй перемене блюд из-за стола доносилось иное:

— На Оке земли получше, потому и достатка у всех поболее.

— Не скажи, князь Богдан, не от того только достаток, сколь твои мужики сжали да намолотили. Твой достаток от того, сколь ты у них взял и к себе в клети да кладовые положил. А теперь сухо ли, ведро ли — один достаток: сколь тебе великие государи пожалуют, полтора Ивана да одна Елена.

«Эге, — смекал Волчонок, — полтора Ивана — это Иван Овчина да к нему придатком младенец Иван — великий князь».

При третьей перемене блюд гости шумели вразнобой:

— Василий Иванович еще не остыл, а она уже ко гробу его не постыдилась вместе с Телепнем явиться!

— Сорочин не дождавшись, привела Овчину в каменный дворец. Ходит с ним будто очарованная — ничего вокруг не видит и не слышит.

— После старика-то…

На четвертой перемене героями беседы стали опекуны:

— Шигона как всеми делами заправлял, так и ныне в совете — первый, мимо великих родов. О Воронцове не говорю — он не в Москве. Но как же терпят такое и Захарьин, и Шуйские, и Тучков!

— А ведомо ли вам, что означает «Шигона»? Туляки прозывают так бездельных людей, татей и выжиг.

— Еще досаднее, что вместе с Шигоной худородные людишки — Гришка Путятин да Петька Головин к Елене бегают и такую над ней власть забрали — колдовство, да и только!

Николай, выйдя, подумал: «До последней-то, седьмой, перемены скажут, поди, и еще кое-что».

Так оно и вышло. Подвыпившие гости от сегодняшних зазорных и неприятных событий перешли к делам завтрашним. Все они — до единого — были воеводами, и потому ратное дело являлось для них и каждодневным занятием, и обязанностью, и главной заботой их жизни. И потому вторая половина застолья проходила в разговорах о предстоящем выступлении на «берег», куда почти каждое лето приходили ордынцы.

— Мне доподлинно известно — Овчина с большим полком пойдет в Коломну, — говорил уже изрядно захмелевший Семен Бельский.

— А брат твой, Дмитрий Федорович? — перебил неожиданно Глинский.

— Брат вместе с ним, в Коломну же, вторым воеводой.

— А ты, Семен Федорович, куда? — снова спросил Глинский.

— И я, и князь Иван Воротынский, и брат мой Иван, мы все, по разрядам, идем в Серпухов.

— Способно! — почему-то сказал Михаил Львович и вдруг, словно почуяв неладное, крикнул задержавшемуся Николаю: — Иди отсель, не мешкай!

А когда уже Панкрат и Харитон собирали со стола посуду, а Николай и Петр отводили захмелевших бояр к рыдванам, стоявшим у крыльца, Иван Васильевич Ляцкий, повернувшись к Михаилу Львовичу, сказал, как видно договаривая то, что не успел или забыл:

— От Серпухова-то до Москвы ближе, чем от Коломны!

— Не много ближе, — буркнул Глинский.

— А все же ближе, — уперся опьяневший окольничий.

Михаил Львович, досадливо махнув рукой, согласился:

— Ближе, Иван Васильевич, ближе — твоя правда. Ляцкий усмехнулся, довольный, и побрел во двор.

Флегонт Васильевич долго сидел, уперев подбородок в кулак, прикрыв его совсем уже седой бородой.

— Так, значит, были у него Семен да Иван Бельские, Иван Воротынский-Перемышльский с сыном Володькой, Богдан Трубецкой и Иван Ляцкий с сыном, не помню, как у него сына зовут, — досадуя на появившуюся забывчивость, посетовал государев дьяк. — Четыре князя, как в карточной колоде, — усмехнулся Флегонт Васильевич, — не считая хозяина. И, Николай, все четверо, да с ними окольничий Иван Ляцкий, в одно и то же время уходят в Серпухов, почему-то радуясь, что от Серпухова до Москвы ближе, чем от Коломны. Вот еще одна загадка, какую нам преподнес Глинский. Однако же, даст Бог, распутаем и это.

В начале июля вестоноши сообщили воеводам, что из Крыма в Дикое поле вышла орда.

Проклиная поганых на чем свет стоит, бросали ратники серпы и косы и шли в поход на окский берег — к Серпухову, Коломне, Калуге, Рязани.

Приближалась макушка лета, году сердцевина. Недаром прозвали июль липецом, когда цветет липа и тяжёлые пчелы берут мед с ее белых и желтых цветов; и еще нарекли страдником, ибо в июле начинались тё самые главные в земледельческом году шесть недель страды, за которые проходили и жатва, и покос, и когда воистину день кормил год; и называли его сенозорником, ибо от зари до зари валили мужики траву и метали сено в стога; да еще кликали июль грозовиком, из-за громов и молний, которые приносил он чаще, чем любой другой месяц.