Владимир Балязин - Охотник за тронами

Брат Михаила Львовича Иван, по прозванию Мамай, втолковывал простодушному Яну, как если бы тот был не королевский посол, а недоросль из лесной деревни:

— Ты, Ян, уразумей: Михаил Львович Божьей милостью урожденный князь и благородством не уступит твоему королю. Он ныне в своем панстве государь. И ты у него не один таков. Ждут его лицо видеть многие послы: и от крымского царя, и от царя Московского, и от многих иных властителей доброродные люди.

Ян Костевич кричал попросту:

— Ты, Мамай, брата своего с королем не равняй! Меня с иными послами не путай! Я от его милости Сигизмунда Казимировича с любовью и миром, а с чем иные люди сюда понаехали, того я не знаю!

Иван повторял пану Яну про одно и то же. Костевич твердил свое.

Ни о чем не договорившись, разобиженный вконец пан Костевич съехал со двора и стал ждать.

Михаил Львович, собрав самых ближних — братьев Василия да Ивана, князей Жижемских и Озерецких, зятя своего Якуба Ивашенцева, — говорил раздумчиво: — Послов в Туров понаехало довольно. Однако же, господа, посол — не полк и не тумен, в поле с ним не выйдешь. А когда обещанные царем и ханом войска поспеют, того я не ведаю. Потому сейчас надобно нам ждать и с Сигизмундом сколь можно долго большой брани не затевать. Ежели король нас упредит и выйдет против нас со всеми силами, то мы войну проиграем, не начав. И потому, говорю вам снова, сейчас главное не озлоблять короля напрасно и не ввязываться в войну с ним прежде, чем соберем силы воедино. А с Яном Костевичем завтра с утра я начну разговоры о мире, в ожидании своего часа.

— Верно говоришь, брат, верно, — первым откликнулся Василий. Остальные загомонили, соглашаясь.

Вдруг в дверь покоя постучали. Глинский, недоумевая, приподнял брови: строго велел никого к нему не впускать, любому, кто бы он ни был, ждать конца совета.

Подумав немного, встал и грузно, неспешно направился к двери. Чуть приоткрыв, заглянул в соседний покой. У порога стоял Николка — грязный, потный, худой. Видно было, что скакал напролет дни и ночи.

Наклонившись к уху Николая, Глинский спросил шепотом:

— Чего случилось?

Ночь они провели в лесу — мокром, холодном. В черном небе непролившимися на землю каплями подрагивали звезды. Мертвые, голые ветки перечеркивали небо. Снег, перемешанный с прелыми листьями, хлюпал под ногами.

Шестеро дозорных, залегших на опушке, весь следующий день, не отводя глаз, следили за дорогой, ведущей к панскому фольварку.

Шляйниц, не дождавшись посыльного, сам трижды наведывался к наблюдателям. Те службу несли ревностно, надзирали зорко, никто в усадьбу, окромя мужиков, не являлся и оттуда на дорогу не выезжал.

Чтобы тайной своей засады не выявить, саксонец запретил жечь костер и ходить по лесу. День тянулся трудно, тоскливо, долго. Люди Шляйница, нарубив елового лапника, повалились спать, через сутки, однако, даже самые ленивые напрочь отлежали бока.

К следующей полуночи 2 февраля 1508 года, оставив лошадей в зарослях, пошли к господскому дому. Быстро, бесшумно обложили его, Шляйниц, Осман и Николка неслышно взошли на крыльцо. Остальные встали у окон и к двум дверям, выходившим во двор к сараям и службам.

Шляйниц негромко постучал у крыльца. В одном из окон дрогнул за темным стеклом желтый огонек, мгновенно расплывшись нешироким светлым кругом.

— Кто там? — спросил из-за двери старческий голос.

— К Яну Юрьевичу, — ответил Николка, как уговаривались заранее.

— Кто к Яну Юрьевичу? — стерегся старик, не открывая дверь.

— Да ты не знаешь меня, старый.

— Его милость никому не велел отворять, — настаивал старик.

«Значит, здесь Заберезинский», — враз сообразили и Шляйниц, и Осман, и Николка.

Шляйниц дернул головой, нетерпеливо толкнул Николку в бок — думай-де.

— Открывай, старый дурень, — злобно зашептал Николка. — Пани Заберезинская проведала, что Ян Юрьевич у панны Ванды, и едет сюда со своими людьми.

Шляйниц снова ткнул Николку — молодец-де, умник.

Старик запричитал:

— Беда мне, старому! Ума не приложу, что делать?

— Беги скорей к Яну Юрьевичу и о том, что от меня слышал, доведи немедля.

Старик ушел и вскоре снова завозился за дверью. Звякнул запор, другой.

— Да ты един ли? — не унимался трусливый привратник.

— Один, один, — заверил его Николка.

Старик, помедлив, приоткрыл дверь.

Привратника отбросили в сторону, как пустой мешок. Выхватив из рук старика свечу, Шляйниц в два прыжка взлетел на бельэтаж в господские покои, крикнув Николке:

— Стой, Николка, возле дверь!

Панна Ванда — маленькая, беленькая, с кукольными глазами, с перетянутыми ниточкой запястьями, — стояла закинув руки за голову, от страха белее собственной ночной сорочки.

Шляйниц и Осман с лязгом выдернули сабли.

— Где Заберезинский?! — рявкнул Шляйниц.

Смазливая женщина рухнула на колени, закрыв детскими ручками белокурую голову.

— Отвечай, потаскуха! — еще громче заорал Шляйниц. — Иначе я буду резать из тебя ремни!

Панна Ванда от ужаса лишилась речи. Огромные глаза стали еще больше, дыхание прервалось. Она пыталась что-то сказать, но язык отказывался повиноваться.

Осман взял несчастную за волосы и повернул лицом к раскрашенной деревянной статуе Богородицы с младенцем Иисусом на руках, стоявшей в изголовье кровати.

— Смотри, — сказал он тихо и молниеносным движением рассек статую одним ударом пополам, как опытный дровосек раскалывает ровное сухое полено.

Панна Ванда поняла, что от этих негодяев можно ждать даже больше того, что они обещали.

— Я сейчас нащиплю лучину из этих болванов, — сказал Осман, ткнув концом сабли в расколотую статую Девы Марии, — и мы устроим небольшой костер. А на костре будем жарить молодую розовую свинку. — И Осман, округлив глаза и оскалив зубы, коснулся концом сабли горла молодой женщины.

Панна Ванда дико закричала:

—. Он здесь, он здесь! — и почти зашлась в беспамятстве, указав пальцем под пышное ложе.

Шляйниц и Осман разом рухнули на колени, выбросив под кровать сверкающие жала сабель.

Ян Юрьевич вылез из-под кровати грязный, помятый. Перинный пух застрял в седых, всклокоченных волосах, левое плечо кровоточило — кто-то из разбойников зацепил его концом сабли.

Панна Ванда стояла на коленях, закрыв глаза, спрятав лицо в ладони, не смея и краем ока взглянуть на Заберезинского.

— Молись! — закричал Шляйниц и, схватив Заберезинского за раненое плечо, бросил к ногам.

Ян Юрьевич, застонав, пал на колени рядом со своей возлюбленной.

— Осман, — приказал Шляйниц, — я сейчас сведу эту потаскушку моим молодцам, а ты поговори по большой секрет с паном староста.

И саксонец волоком вытащил за порог бесчувственную панну Ванду.