Владимир Балязин - Охотник за тронами

Молодцы Шляйница все в доме переворачивали вверх дном. Слуг согнали в людскую, а сами, захватив, что можно было унести, засели в столовой палате, нагромоздив вдоль стен узлы, мешки, корзины с награбленным добром. На стол горой свалили снедь из погребов панского дома.

Шляйниц и Николка сидели во главе стола, усадив между собою полуживую от страха панну Ванду.

Шляйниц заметно нервничал и все время спрашивал Николку об одном и том же:

— Где Осман, почему его нет?

Наконец не выдержав, саксонец побежал в спальню. Непрошеные гости пили вино из корчаг через край, рвали руками недоваренное впопыхах мясо.

В разгар веселья в дверях появились Осман и Шляйниц. На бледном лице саксонца россыпью полыхали красные пятна, будто по белому холсту бруснику надавили.

— А корошо ли угощение? — крикнул Шляйниц.

И, не дождавшись ответа, бросил на середину стола что-то круглое, красное, перевернув корчагу с вином.

— Вот вам еще один свиной голова!

Даже разбойная ватага обмерла — между кубками и сулеями, среди объедков и обглоданных костей, в луже вина и крови лежала в центре стола голова Яна Юрьевича Заберезинского.

Пани Ванда, захрипев в удушье, рухнула на пол.

Николка, не помня себя, выскочил из-за стола и кинулся к саксонцу. Схватив Шляйница за горло, повалил его на пол и сдавил грудь коленом, крича не своим голосом:

— Ты что сделал, ты что сделал?! Михаил Львович убьет тебя за это! Он велел привезти Яна Юрьевича живым! А ты что сделал?!

Шляйниц, опомнившись, вывернулся, вырвался из цепких Николкиных рук, отскочил в сторону и, выхватив из-за пояса нож, проговорил зло и сипло:

— Не подходи, буду убивать!

И, пятясь, пошел в красный угол, где, вцепившись в край стола, на полусогнутых ногах неподвижно стоял Осман.

Стояли, замерев в нелепых изломанных позах и все прочие. Лишь панна Ванда, не приходя в чувство, лежала под столом, будто неживая.

— Я убил Заберезинского потому, что он захотел убивать меня, — сказал Шляйниц. — Он схватил нож и поднимать его над меня.

Осман отвел глаза в сторону и сел на лавку, другие тоже, недоверчиво ухмыляясь, потянулись к еде и питью.

Николка, раздув ноздри, проговорил прерывающимся голосом:

— Ну, смотри, Христофор. Не затем послал меня сюда Михаил Львович, чтобы я тебя перед ним покрывал. — И, обращаясь ко всем сидящим за столом, сказал: — Послал он меня, потому как из здешних я мест, все тропочки знаю, что свою ладонь. И я обещал Михаилу Львовичу привести всех к дому панны Ванды и здесь Яна Юрьевича живым взять. При этом нашем разговоре и ты, Христофор, был. Вот зачем ты, Христофор, Заберезинского убил, за то Михаилу Львовичу и ответишь сам. А мне боле с вами не по пути. Я свое дело сделал. Ныне дорога моя в Туров.

Отступив к порогу спиной, Николка сказал громко, с нескрываемой угрозой:

— Ну, а коли что со мной в дороге приключится, не сносить тебе головы, Христофор! Есть возле тебя люди, кои глаз с тебя не сводят и обо всем Михаилу Львовичу доведут.

Николка гнал каурого в Туров, потеряв счет часам, путая день с ночью и ночь со днем. Думал лишь об одном — не запалить бы коня и поспеть к Михаилу Львовичу раньше, чем дойдет до него весть о смерти Заберезинского.

Близко к полудню, не то на третий, не то на четвертый день пути, Николка свалился у крыльца княжеского палаццо. На негнущихся, затекших ногах подступил к двери столовой палаты, где заседали ближние. Когда же на стук в дверь вышел сам Михаил Львович, Николка, увидев его, выдохнул прерывисто, хриплым шепотом:

— Христофор… Заберезинского… убил.

Михаил Львович на мгновенье припал головой к дверной притолоке, закрыл глаза. Уронил глухо:

— Иди, Николка, иди.

Закрыв дверь, Михаил Львович так же неспешно вернулся на свое место. Сел, сложив на краю стола большие сильные руки. Произнес тихо:

— За мгновенье меняется судьба человека и даже целого государства. Минуту назад выходил я отсюда мироносцем, вернулся непримиримым воителем. Надобно думать теперь о войне скорой и беспощадной.

— Что случилось?! О чем узнал, Михайла Львович?! Что сталося?! — наперебой зашумели собравшиеся.

Михаил Львович думал: «Сказать или нет?» Решил: «Скажу. Все одно — самое большое завтра утром об этом будут знать все».

— Убили Заберезинского, — сказал Глинский твердо и громко. — Теперь скорой войны не миновать. Не простит мне этого король. Хотя, видит Бог, смерти его я не хотел. — И, встав, махнул рукой: идите, мол, потом призову.

Этим же вечером Михаил Львович велел передать Яну Костевичу, что видеть его не желает, а если Сигизмунд Казимирович и впрямь хочет с ним о делах переговорить, то пусть пришлет в Туров Альбрехта Мартыновича Гаштольда, одного из первых вельмож государства. Да еще повелел сказать Михаил Львович, что станет ждать пана Альбрехта Мартыновича до соборного воскресенья, сиречь до 12 марта. А не будет в Турове Гаштольда в назначенный день — волен он, Михаил Львович, поступать как знает. И велел королевскому послу тотчас же убираться из Турова восвояси.

Ян Костевич ничего об убийстве Заберезинского еще не ведал. Но хотя великим умом не обладал — понял, что произошло нечто чрезвычайное. Не мог умный и осторожный Михаил Львович поступить с ним, королевским послом, так, как поступил: не выслушав, потребовал то, на что и разгромленный враг согласится не сразу.

Потому Ян Костевич, ни часу не мешкая, выехал в Краков и только в пути, узнав об убийстве Яна Юрьевича Заберезинского, понял все.

И начал Михаил Львович — который уж раз в жизни — великие и неустанные ратные труды. Заканчивая дело, тут же брался за второе, продолжая третье, и пятое, и десятое. Между делами ежечасно укреплял дух сообщников, показывая им, сколь много союзных государей шлют спешно послов к нему в Туров.

Особенно же пышно принимал Глинский московского посла — Никиту Семеновича Моклокова — Губу.

Никита Семенович за пиршественным столом сидел по правую руку от хозяина. Брал яства с одного с Глинским блюда. Когда что-нибудь говорил, хозяин почтительно замолкал. Моклоков же, поднаторевший в посольствах умелец, басил, скромно опустив очи:

— То не мне, малому человечишке, честь, то пресветлому моему государю Василию Ивановичу честь. И за нее тебе, князь Михаил Львович, государь мой воздаст сторицею. Коли ты, и братия твоя, и все православные христиане из Литовской земли под его высокую государеву руку пойти захотите, то государь Василий Иванович милость вам окажет и как православных христиан под свою опеку принять соизволит.

Глинский в ответ благодарил за честь, заверял в верности прародительской православной апостольской вере, но о переходе под высокую государеву руку пока что ничего не говорил. Может, знал ратоборец, что рука у Василия Ивановича не только высока, но и тяжела.